|
|
Тексты » Беседа с А.А. Тарковским и его женой Ларисой - Марио Корти
Беседа с А.А. Тарковским и его женой Ларисой
Беседует Марио Корти (Mario Corti).
(Ниже печатается текст программы, которая передавалась 13/14.7.84 на волнах Радио Свобода)
Милан, 11 июля 1984 года
Корти: Андрей Арсеньевич, вчера на пресс-конференции вы рассказали журналистам о мотивах вашего решения окончательно порвать с Советским Союзом, вашей Родиной, и обосноваться навсегда на Западе. Не могли бы ли вы коротко повторить для слушателей Радио Свобода, что побудило вас к этому, со всей очевидностью выстраданному, решению?
Андрей Тарковский: Я работаю, работал вернее, двадцать с лишним лет в советском кино и смею думать, что я сделал кое-что для утверждения славы советского кинематографа. Но почему-то мне было очень трудно работать в том смысле, что всего за эти годы я сделал очень мало картин — я сделал всего шесть фильмов, то есть практически я каждые четыре года делал картину. Это очень мало и темпы эти меня совершенно не удовлетворяли. Хотя должен вам сказать, что я не жаловался никогда на это, потому что знал, что я трачу это время на фильмы, которые хочу делать. Короче говоря у меня уходило много времени на то, чтобы, так сказать, убедить руководство в том, что фильмы, которые я делаю, действительно делать необходимо. Потом много времени уходило на то, чтобы фильм был принят. Обычно к картинам моим предъявлялись огромные-таки претензии — попытки, так сказать, изменить формулировки, длину, некоторые сцены.
И, как всегда, время уходило для того, чтобы каким-то образом урегулировать отношения с Госкино и спасти картину.
Сейчас мне более 50-и лет, и я понял, что так больше продолжаться не может. С каждым годом мне становится работать все труднее и труднее. После "Рублева", например, который был восторженно принят коллегией Госкино, но который тут же был положен на полку — лежал там шесть лет, пять с половиной лет, прежде чем вышел на экране. Я за это время, так сказать, ничего не делал, не работал, потому что, в общем-то, считалось, что если я сделал картину идеологически невыдержанной, неточной, то, прежде чем не уляжется и не урегулируется этот конфликт по поводу фильма, я работать просто не мог, мне никто не давал этой работы. Все создавало очень трудное положение для нашей жизни, тем более, что у меня большая семья и...
Корти: Могу ли я Вас прерывать? Вы говорите о трудностях создавать фильмы в Советском Союзе, о невероятно длинных темпах, проблемах с цензурой и тому подобном. Но неужели вы думаете, что на Западе, работая с западными продюсерами, вам будет легче, что у вас будет меньше трудностей? У вас уже есть опыт работы с западными кинопродюсерами и не секрет, что у вас и с ними были конфликты; например, когда снималась "Ностальгия".
Андрей Тарковский: Я просто начал перечислять аргументы, причины, по которым мы пришли к этому решению. Просто я уверен, что какие бы трудности здесь на Западе ни были /я сделал здесь одну картину, я знаю как здесь трудно работать — тот, кто думает, что здесь легко работать, тот очень ошибается, очень ошибается/, но здесь другие трудности, другого порядка, другого характера совершенно. Ясно, что если продюсер дает деньги на картину, то он хочет их не потерять, по крайней мере, или заработать что-то. Это особая проблема и с ней приходится считаться — она общеизвестная. Это проблема — проблема кинематографическая на Западе — с которой сталкиваются все, кто работает здесь в кино. Это, так сказать, очень тяжелая работа, что и говорить. Но тем не менее я должен сказать, что я надеюсь столько времени не терять на постановку своего здесь /фильма/ на Западе. Я сделал одну картину...
Вот уже у меня здесь есть договоренность с другой фирмой, с продюсером, для того, чтоб сделать следующую картину. И я не думаю, что я буду тратить четыре года на каждый фильм. У меня просто нет времени ждать столько. Но дело не в этом, мы отвлеклись немножко в сторону.
Второе: Дело в том, что мои картины, несмотря на то, что принимались очень хорошо публикой — не сразу, но постепенно я приобрел свою публику, которой очень хотелось видеть мои картины и которая всегда ждала их, я получал огромное количество писем от них и мне ясно, что есть многие зрители, которые хотят посмотреть картины, — но не могут мои картины посмотреть на экранах, потому что они очень ограничены в прокате. То есть мне часто задавали вопрос, почему ваши картины мы не можем увидеть на экранах. Я не мог ответить на этот вопрос, но мне стало ясно, когда я заинтересовался этой проблемой, что Госкино всячески ограничивало возможность, так сказать, показа моих фильмов на экранах.
Затем, при оценке картин я получал всегда более или менее высокие,.. высокую оценку качества фильмов, которые я делал /а это у нас, в Советском Союзе, связано с тиражированием картины: от тиражирования, от количества копий прокатных, зависит процент, который получает автор сценария, так сказать, участвующий в работе над фильмом. Поскольку я как правило всегда участвовал, почти всегда участвовал в написании сценарий для своих фильмов, я рассчитывал всегда на какие-то дополнительные день в связи с этим. И никогда мои надежды не оправдывались/, мои картины никогда не тиражировались в зависимости от качества. Наоборот, количество копий прокатных было смехотворно мало и никаких дополнительных денег я за это не получал. Так сказать, в данном случае у меня всегда ущерб не только моральный, но и материальный, в результате. Хотя, я должен сказать, что Госкино всегда продавало мои картины на Запад, и очень недешево.
Так продолжалось очень долго. Когда председателем Госкино стал Ермаш Филипп Тимофеевич я просто перестал получать работу и последние две картины — "Зеркало" и "Сталкер" — я получил разрешение делать не от Госкино, не от министра следовательно, не от председателя Госкино, а после моего обращения, сначала в Президиум XXIV съезда партии, а потом XXV-го. То есть для того чтобы сделать эти две картины я должен был обратиться в Президиумы двух съездов, что нелепо, смешно и дико просто. Чем объяснить такое отношение министра к себе я не знаю, но я знаю, что он сделал жизнь мою совершенно несусветной, невозможной, и работать просто он мне не давал ни в какой степени. Я же не говорю о том, что в промежутке, когда я был без работы, я обращался с заявками, с замыслами в Госкино, с тем, чтобы получить возможность начать новую картину, но мне всегда отказывали в этом. Кроме всего прочего, отношение ко мне тоже весьма было странным.
Я, так сказать, считался не самым последним режиссером в Советском Союзе, а многие считали, что я один из лучших, и тем не менее, например, мои картины ни разу не участвовали ни в одном из советских кинофестивалей. Я не получил ни одной, даже самой средней, или маленькой какой-то, премии в кинематографической области, которых у нас очень и очень много в Советском Союзе. И их уже получали все, абсолютно, кто работал в кино. Я не знаю, кто не получал эти премии. Я их не получал. И, после того как председателем Госкино стал Ермаш, мои картины перестали пересылать за рубеж для участия в конкурсах на международных фестивалях. То есть, короче говоря, я чувствовал, что меня травят, но за что, я никак не мог понять. Я никогда не мог понять за что, так сказать, они таким образом,. . почему они стараются создать мне совершенно невыносимые условия для работы и для жизни.
Корти: Вы говорили о советской публике, о большом интересе, который всегда советская публика проявляла к вашим фильмам. Вы имеете опыт работы и жизни на Западе. Как по вашему воспринимает публика разных стран Запада ваши фильмы и какая разница между советской и западной публикой?
Андрей Тарковский: Мне ясно, что наша публика, российская — это моя публика, это я для них делаю картины. Правда, мои картины не доходили до них почти. Я уже объяснял, что прокат моих картин был ограничен, опять-таки, по совершенно непонятным для меня причинам. Но, должен сказать, что у меня есть публика и на Западе и, например в Англии, в частности в Лондоне, прекрасные зрители, и когда идут мои картины они идут месяцами там, так сказать, без перерыва. Например, совершенно неожиданно, вот сейчас последняя картина идет уже больше двух месяцев в Амстердаме, и очень много народу на картину. В Германии очень хорошая аудитория и, пожалуй, самая такая восторженная аудитория, так сказать, среди молодых людей в Германии, как мне удалось установить. В Италии очень хорошо смотрели картину /последняя, "Ностальгия"/ и картина в газетах была названа в числе,.. в результатах просмотров, она оказалась в числе самых коммерческих картин. Это меня чрезвычайно удивило. В общем я доволен тем, как идут мои картины на Западе. Очень доволен, может быть даже для меня это неожиданно. Потому что все-таки я считаю себя русским художником прежде всего, и все картины, которые я делаю, в общем очень специфичные с точки зрения, так сказать, содержания, философских каких-то концепций, которые я туда вкладываю, и стиля. Но тем не менее я рад, что мои картины не остаются без внимания здесь на Западе. Ну, а в том, что касается критики, то вы знаете, что в общем критика кинематографическая очень высоко оценила мою последнюю картину здесь, в связи с Каннами, и относится ко мне очень благожалательно и с пониманием. В Америке последняя картина прошла с большим успехом тоже, и я очень, так сказать, очень тоже рад этому. И очень была хорошая пресса. Но, конечно, нет слов, как я глубоко переживаю то, что я теряю советского зрителя сейчас. Нет надеясды на то, что, так сказать, зритель советский будет видеть мои картины, и это меня конечно очень и очень огорчает.
Короче говоря, как сказать, не возникло каких-то новых обстоятельств с показом моих картин здесь на Западе для меня. То есть я не почувствовал разницы в восприятиях /в смысле качества публика, конечно, совершенно разная, такой публики, как в Советском Союзе, нет нигде/. Но не сложилась так жизнь, там, что же сделать... ничего не поделаешь. Но терпеть этого просто не... не было уже сил.
Что я еще хотел бы сказать... Но даже, так сказать, в связи со всеми этими переживаниями, сложностями профессиональными и трудностями, которые мы переживали, работая в кино там, живя кинематографом, мне никогда в голову бы не пришло, скажем, уехать из Советского Союза, поменять, так сказать, жизнь как-то, совершенно, никогда... Но когда я сделал "Ностальгию", и сделав "Ностальгию" /для РАИ, вы знаете, для итальянского радиотелевидения/ позвонил в Москву с тем, чтобы, так сказать, выяснить какое будет отношение Госкино на то, что картина собирается быть послана в Канны, то я услышал вот такие обнадеживающие и успокоительные речи по поводу того, что это очень хорошо, что мне нужно обязательно успеть сделать картину для того, чтобы картина попала в Канны, и я очень обрадовался, потому что я в этом увидел знак того, что начальство в общем-то благосклонно смотрит на мою работу, тем более,
что я очень вложил много чувств в свою работу и рассказал о чувствах человека, который переживает тоску по Родине. Как у нас говорят, как в воду глядел, потому что эта картина отразила, пожалуй, вот те самые переживания, которые мы с женой сейчас испытываем. Хотя разница между мной и героем фильма та, что тот приезжает всего на некоторое время в Италию, а я вынужден здесь остаться навсегда.
...В общем, короче говоря, в Каннах обнаружилось, что советская сторона, причем не страна даже, а просто Госкино СССР, настояла на том, чтобы фестиваль в Каннах включил в состав жюри советского члена жюри. И тогда был послан Сергей Бондарчук в качестве члена жюри. И когда я об этом узнал, я понял, что что-то не в порядке, потому что посылать в качестве члена жюри Бондарчука означает, ну, не знаю,.. То есть наши отношения такие ужасные были... Мои то нет, потому что мне все равно совершенно,.. Но Бондарчук за что-то меня очень не любит, хотя я ему ничего плохого не сделал. И я удивился. Я спросил председателя Госкино, что это значит. Мне объяснили, что, в общем-то, все будет в порядке и - наоборот, он едет мне помочь. Короче говоря, Бондарчук, в качестве представителя Госкино СССР, делал все, чтобы моя картина не получила никакой премии. Вернее, старался это сделать там. И когда я потом узнал, я был глубоко оскорблен, обижен, унижен.
И самое главное, так сказать, неожиданность вот этого вот предательского совершенно какого-то удара со стороны моих коллег, со стороны руководства Госкино, которые в общем-то должны были бы меня поддержать как советского режиссера, сделавшего загранице картину, искренне рассказывающую о невозможности жизни за рубежом для русской души. Это меня так потрясло, что я долго не мог к себе прийти. И потом написал письмо Ермашу и перечислил вот все эти аргументы, которые заставляют меня думать о том, что они сознательно создавали мне невыносимые условия для работы в советском кино. И последним своим вот этим поступком в связи с Каннами они просто хотели сделать что-то, чтоб вытолкнуть меня из Советского Союза, просто ликвидировать меня как режиссера, работающего в советском кино. Конечно, если бы я был писателем, я бы мог, вернувшись в Москву, работать, даже не рассчитывая на печать, вы знаете... И если бы я был художником, я бы тоже сумел как-то...
Но, поскольку я режиссер, и каждая секунда времени кинематографического требует больших денег, то я не могу работать независимо. Я завишу в работе своей от денег, от государства, от Госкино, которое, если не давало мне работать до моей последней картины /я рассказывал как/, то уж теперь, когда оно продемонстрировало ко мне свое отношение таким образом, мне было ясно, что я просто не получу никакой работы, под любым предлогом.
Корти: Теперь вы будете работать на Западе и у вас очевидно есть конкретные планы...
Андрей Тарковский: Сейчас я собираюсь сделать картину по своему сценарию с продюсером, которым будет являться шведский киноинститут /но они будут делать не одни — это будет "копродакшн" с англичанами, с японцами, с французами и с итальянцами/.
Корти: Как будет называться эта картина?
Андрей Тарковский: Она будет называться "Сакрифайс" /Жертвоприношение/. Это история человека, который ощущает свою личную, персональную ответственность перед тем, что совершается в мире и, в определенном смысле, это моя внутренняя какая-то позиция, которая заставляет меня сделать эту картину,.. Мне не хотелось бы рассказывать сейчас сюжет. Это не имеет никакого значения. Но в общем тема, и я бы сказал концепция, вот такова: о личной ответственности, о нежелании прятаться за общественное мнение, за других, за деятельность каких-то организаций, общест, человеческих институтов, которые как правило всегда заменяют персональное, совесть, в наше время. Тогда как без совести, без личного отношения к явлениям ничего не возможно конструктивно создать нового.
Корти: А как насчет "Гамлета"? Ведь вы собирались ставить картину по "Гамлету".
Андрей Тарковский: Вы знаете, "Гамлет",.. это моя давнишняя мечта сделать его. У меня был опыт работы в театре над "Гамлетом". Я поставил в Москве в театре имени Ленинского комсомола "Гамлета" с Анатолием Солоницыным в главной роли. Это актер, с которым я работал — мы работали вместе на всех наших картинах — который к сожалению, к несчастью, умер. Он должен был сниматься и в "Ностальгии", которую я делал с итальянцами. Он тяжело заболел и умер. Единственное, что я хотел сказать, что проблема "Гамлета" всегда рассматривалась как явление какое-то временное или, скажем, своевременное, или актуальное. Режиссеры всегда, постановщики, искали какую-то, ну, современность в концепциях сложных этой драмы знаменитой. Мне кажется, что там надо искать что-то другое, вечное содержание "Гамлета".
На мой взгляд, я нашел его, и вот, с этой точки зрения хотел бы поставить "Гамлет" таким образом, чтобы было ясно, почему он всегда будет современен, всегда, во все времена. Это очень важно для меня.
Корти: Андрей Арсеньевич, что вы думаете о высказываниях Александра Солженицына по поводу вашей картины "Рублев" в его статье, опубликованной в Париже в журнале "Вестник РХД" в начале года.
Андрей Тарковский: Он упрекал меня в историческом несоответствии, и меня в высшей степени это поразило, тем более, что картина "Рублев" сделана в высшей степени точно в смысле соответствия исторической правде. Затем он говорит о какой-то недуховности, что-ли, персонажей и пренебрежительного отношения, очевидно, к тому, что мы называем молитвой. Солженицын пишет о том, что, совершенно ясно, что Тарковский хотел сделать фильм, в котором он критикует советскую власть, но в силу того, что не может это делать прямо, пользуется историческими аналогиями и, таким образом, искажает историческую правду. Должен вам сказать, что я совершенно не ставил задачу критиковать советскую власть в своем произведении вот таким странным образом. Во-первых, я никогда не занимался никакой критикой советской власти. Меня как художника эта проблема не интересовала никогда. У меня совершенно свои особые задачи, внутренние, эстетические и идейные были. Это особый разговор.
Но, начиная свою статью в общем-то с этого, как бы он сразу ставит себя в положение человека, который не понял замысла авторов, и, следовательно, вся его критика в общем-то неуместна и не точна. Наша цель в картине была рассказать о необратимости человеческого опыта. Вернее столько не о необратимости, сколько о незаменимости человеческого опыта. Рассказ ведется о жизни монаха Андрея Рублева, который был воспитан Сергием Радонежским, как вы знаете, в Троицком монастыре в духе любви, братства, единения, в общем в духе идей Сергия Радонежского, основателя этого монастыря и в этом состоянии духовном, воспитан таким образом, выходит в жизнь. Как бы уже готовый, как бы уже взявший опыт, в виде воспитания Сергием, и как бы готовый к жизни и к защите, так сказать, к существованию какому-то, именно опираясь на этот опыт.
Но в том-то все и дело, что, несмотря на то, что Сергий Радонежский был глубоко прав, Андрей Рублев приходит к этой же идее, только пройдя через мытарства всей своей жизни, через кровь, кровопролития, войны и ужасы междоусобиц, которыми полна история этого времени, российская. И приходит к этой же мысли, к этой же идее, внушенной ему в юности Сергием Радонежским. Но в данном случае он приходит в силу своего собственного опыта, в силу своих жизненных переживаний. То есть, для того чтобы прийти к этому, ему нужно было прожить трудную, тяжелую, но свою, жизнь. И так, несмотря на то, что опыт, внушенный Сергием Радожнеским был верен, только проживя жизнь и открывая для себя заново собственный жизненный опыт, можно считать концепцию Рублева, вслед за Сергием Радонежским, убеждением, позицией личной, персональной. Речь идет о том, что опыт преподать нельзя, его можно только пережить. Для меня это чрезвычайно важная концепция. Эта одна из главных тем нашей картины.
Вторая тема очень важная была — это взаимоотношения художника-народа и художника и власти. Эта проблема тоже очень важна, но она там раскрыта достаточно ясно и не требует специальных объяснений.
Корти: Некоторые западные критики считают, что ваши картины пропитаны каким-то религиозным духом. Что вы имеете сказать на этот счет?
Андрей Тарковский: Дело в том, что я не делал специально религиозные картины. Это было бы наивно так думать, что это было так. Но, будучи человеком религиозным, конечно, это не могло каким-то образе же проявиться. Это совершенно очевидно и ясно. Уж не говоря о том, что искусство вообще, как акция духовная, очень связано с какой-то внутренней религиозностью. На мой взгляд поэзия не может существовать вне духовных проблем, которые ставит перед собой человек. То есть, короче говоря, наша душа, экзистенция, способ существования ее связан, конечно, с творчеством, и это не может не проявиться в наших произведениях. Поэтому, если критики замечали это, то они видимо замечали какое-то мое внутреннее состояние, мои внутренние какие-то убеждения, которые я не выражал прямо, буквально, потому что я и не хотел, и это не имело никакого значения.
Мне кажется, способ мышления и способ выражения всегда выдает внутреннее какое-то состояние духовности, если оно есть, если оно имеется. И вообще, современное искусство как раз, мне кажется, обеднено каким-то отсутствием духовности. И вот мне кажется, что это одна из самых главных проблем современного искусства.
Корти: Вы оставили в Советском Союзе часть вашей семьи. Ваша жена, Лариса Павловна, находится вот здесь рядом с нами. Может быть вы хотели бы что-то передать через наше радио — Радиостанция Свобода — оставшимся в Советском Союзе членам вашей семьи?
Андрей Тарковский: Ну. конечно. Я знаю как они обеспокоены сейчас. Я знаю как они беспокоятся о нас больше всего. Так же, очевидно, как мы беспокоимся и о них. Но нам совершенно ясно, что мы сделаем все для того, чтобы как можно скорее увидеться. Я не вижу причин, по которым это не могло произойти. В любом случае мы сделаем все и даже невозможное, для того чтобы это произошло как можно скорее. И надеемся на то, что это будет очень скоро. Потому что, насколько нам известно, существует огромное количество людей, которые совершенно не понимают эту чудовищную, совершенно нелепую ситуацию с необходимостью нашей, с Ларисой Павловной остаться здесь, и которые готовы помочь нам в этой проблеме, и надеемся, что это произойдет довольно скоро. То есть, короче говоря, я хотел бы сказать, чтобы они не беспокоились, чтобы они верили в то, что мы скоро увидимся, хотя сейчас очень и очень тяжелое время. Тем более, что для нас и для них это момент очень неожиданный.
Это решение созревало в течение многих месяцев после Каннского фестиваля. Но, вместе с тем, после вчерашней пресс-конференции, которое мы провели здесь, в Милане, ощущение какое-то совершенно новое. Что-то я чувствую себя совершенно новым уже человеком, уже,.. Хотя и раньше я знал, что уже невозможно вернуться в Москву, после того что сделано Госкино в наш адрес, и после того как мы не получили ответа ни на одно из писем правительству, которые мы написали./Мы написали в адрес правительства около шести писем и ни на одно не получили ответа. Это означало, что просто с нами не хотят разговаривать и хотят, чтобы мы остались здесь./ То есть, короче говоря, я,.. скоро увидимся, пусть они не сомневаются в этом.
Корти: Лариса Павловна, хотите ли вы что-то добавить?
Тарковская: Андрей настолько исчерпывающе все сказал, что мне хочется передать всем, моим друзьям, близким, детям, что то, что произошло вчера, для нас крайне трудно. Этот шаг — выстраданный, самое трудное, самое тяжелое бремя, которое выпало на нашу тяжелую жизнь в течение двадцати пяти лет. Чтобы они верили, что,.. мы остались такими же, как и были, что наши гражданские, моральные позиции остались такими же, как есть, и поверили, что этот шаг для нас нелегок.
Корти: Андрей Арсеньевич, вы вчера на пресс-конференции заявили, что вы готовы на все, на любой, даже самый крайний, шаг. Что вы имели в виду?
Андрей Тарковский: Я имею в виду буквально любой шаг. Если в какой-то момент, если что-то потребуется от меня для кого-то кажущееся невозможным, то я совершу даже это. Есть много способов,.. То есть, я в буквальном смысле верю в то, что я способен сделать,.. именно совершить любой шаг в связи с этим, буквально. Поэтому, воспринимайте это в самом буквальном смысле этого слова. Конечно, я не убью человека ради этого. Это противоречило бы моей философии, моей сущности. Но я многим могу пожертвовать ради этого.
Тарковская: Я бы хотела добавить по поводу того,.. о крайних поступках, на которые мы в борьбе за соединение, хотя бы с частью нашей семьи, если будет в этом необходимость...
Андрей Тарковский: У меня нет впечатления, что какие-то будут трудности, потому что если они будут, то это будет означать какое-то совершенно нечеловеческое, негуманное даже, уже за пределами каких-то человеческих, ну что-ли, отношений,.. опыта общения между людьми. То есть я не представляю себе ситуацию, по которой бы, так сказать, мы не могли в ближайшее время увидеться.
Тарковская: Я именно хотела сказать о том, что если вдруг это произойдет,.. потому что, что может быть аморальнее, что может быть антигуманнее, чем заставлять страдать маленького ребенка, который уже не видит нас два года.
Корти: Вы вчера на пресс-конференции говорили, что на Западе совершенно никого не интересует, соблюдает ли Советский Союз или не соблюдает Хельсинкские обязательства. Вас лично интересует, конечно, та часть Хельсинкских соглашений, которая касается вопроса воссоединения семей. Я заметил, что среди публики сидел, например, крупный итальянский режиссер Микеланджело Антониони, и я знаю, что у вас есть друзья на Западе, особенно в среде киношников. Думаете ли вы, что они вам помогут в вашей борьбе за воссоединение с вашей семьей?
Андрей Тарковский: Если эта борьба необходима будет, то я не сомневаюсь, что они помогут, просто ни секунды... Действительно у меня очень много друзей и я не сомневаюсь в их помощи, в их поддержке, ни на секунду не сомневаюсь.
Вчера задали мне вопрос по поводу того, что я думаю на счет того как на Западе, .. реакция Запада на Хельсинкские соглашения и как выполняются они в Советском Союзе. У меня возникло впечатление, что здесь на Западе все равно, соблюдаются они или нет. Что я имел в виду: что в общем на западных деятелей, общественных и политических, на мой взгляд, это не производит очень сильное впечатление, что они совершенно не соблюдаются. И, видите ли, я не заставлял публику вчерашнюю, и журналистов,.. но вы помните аплодисменты после моего ответа. В данном случае эти аплодисменты означали согласие, с моей точки зрения. На Западе обращается очень мало, к сожалению, очень мало внимания на то, чтобы действительно проконтролировать выполнение Хельсинкских соглашений там, .. повсюду, во всем мире, в тех местах, кем были подписаны эти соглашения.
Оно же было не односторонним, оно было многосторонним, это международное соглашение, и очевидно оно требует соблюдения, раз оно подписано. Мне показалось, короче говоря, недостаточным, внимание Запада к тому, как оно соблюдается во всем мире.
Радио Свобода. Исследовательский бюллетень, 1 августа 1984
Публикация по материалам сайта Марио Корти
|
