Медиа-архив Андрей Тарковский


  Медиа-архив
  Новости
  Тексты
  Аудио
  Видео скачать
  Видео смотреть
  Фотографии
  Мероприятия
  Тематический раздел
  Авторы
  Магазин
  Баннеры


  Электронная почта









Тексты » Валерий Фомин, Марина Косинова. Создание фильма «Зеркало» А. Тарковского (Шедевр второй категории) (окончание).


Валерий Фомин, Марина Косинова.
Создание фильма «Зеркало» А. Тарковского (Шедевр второй категории) (окончание).



       После поправок картину предстояло показать лично товарищу Ермашу. От позиции тогдашнего главначальника советского кино зависело, конечно же, не все, но многое. Сам Ф. Т. Ермаш в уже перестроечные годы описывал свои впечатления с благоговейным восторгом: «В конце июля 1974 года на студии состоялся первый просмотр “Зеркала”. Это был рабочий просмотр еще на двух пленках. Перед нами предстало зрелище необычайное, сотканное из почти неуловимых тончайших нюансов душевных состояний героев на фоне нашей почти уже прошлой жизни. Всех покорила Маргарита Терехова своим трепетным проникновением в хрупкий и мужественный одновременно образ матери. Невиданная до сих пор хроника, особенно измученные войной, но не останавливающиеся солдаты, которые тянут плот с орудием по бесконечной жиже лимана. Это была поразительная правда...»
       К сожалению, столь трепетные слова Филипп Тимофеевич почему-то не произнес сразу после просмотра вслух, он высказал тогда совсем иное. По крайней мере, сам Тарковский в тот же день сделал в своем дневнике такую примечательную запись: «29 июля. Снова начинается спектакль со сдачей фильма. В четверг Ермаш не дал разрешения на выпуск фильма: все в нем ему якобы непонятно. “Не могли бы вы сделать немного пояснее?” Некоторые сцены ему вообще не понравились: “Вырежьте их просто-напросто! Зачем они вообще нужны?” и так далее, и тому подобное.
       Это была чрезвычайно противная сцена. Как будто Ермаш хотел сыграть плохо заученную роль или исключительно неловко продемонстрировать свою “верность принципам”. Как всегда он производил невероятно смехотворное впечатление — то ли деспота, то ли сверхограниченного человека. В роли Председателя Госкино он являет собой, конечно, весьма убогую фигуру».
       Вот тебе на! Кто же из них — киноначальник или режиссер — оказался честнее? Гадать нет необходимости, ибо сохранилась стенограмма того обсуждения.

ОБСУЖДЕНИЕ
       кинокартины «Зеркало» в Генеральной
       дирекции с участием Комитета
       (тов. Ермаш и Барабаш)
       25.07.74

       ЕРМАШ Ф. Т.: Что думает объединение?
       ХУЦИЕВ М. М.: Объединение думает, что картина проходила очень сложный и трудный путь, что она в своем ключе, в котором она создавалась, была этому ключу верна. Были места неверные и в работе режиссера и объединения, это выправлялось. Где-то Тарковский сопротивлялся из-за упрямости, где-то из-за того, что присмотрелся, но относился он к своей работе крайне добросовестно, и в этой эстетике картина доведена до конца, кроме одного эпизода — эпизода хроники, который до конца не реализован, но уже встал на рельсы.
       Последние претензии к кинокартине свелись к трем пунктам:
       1) эпизод с военруком;
       2) ассоциации — хроника;
       3) эпизод с висящей женщиной.
       1) Эпизод с военруком не имел финала, так как дети продолжали шалить, что становилось уже хамством. Этот эпизод уже, по нашему мнению, доведен до конца: виновник смущенно покидает полигон.
       2) В хронике — то, что было задумано, что идущие солдаты прошли тяжелый путь, — не все было сделано, не хватало ощущения победы. Сейчас это есть, хотя эпизод не до конца расчищен.
       3) Самым спорным был эпизод с женщиной. Возникли ощущения, что это евангелический образ. Объединение и режиссер искали путь, как снять эту претензию. Чисто вкусово к этому куску у нас были свои претензии, но смыслово многие считали, что он имеет право на существование.
       Я считал раньше и говорил об этом Андрею, что в картине многое было непонятно, но, видя картину от этапа к этапу, считаю (и объединение тоже), что в том замысле в пунктах критики режиссер требования выполнил.
       ЕРМАШ Ф. Т.: А что скажет главный редактор?
       НЕХОРОШЕВ Л. Н.: Действительно, вопрос тут сложный. Я считаю, что вся проведенная работа пошла картине на пользу. Она стала яснее, стройнее, понятнее, ушли ненужные виньетки. Но, конечно, она не является той картиной, которая легко воспринимается в своей идее и существе. И боюсь, этого уже нельзя изменить.
       Мы встречаемся здесь с исключительным явлением. Где-то это проба новых путей изображения. Мне в этой картине понятно все, очевидно, потому, что посмотрел раз десять, но при первом просмотре она может быть непонятна. Эта картина, очевидно, рассчитана не на многих зрителей. Сравните с какой-либо симфонией Баха. Она строится не по законам драматургии или прозы, а кинематографических образов, метафор, ассоциаций.
       Я чувствую здесь три слоя: воспоминания, современность, сон. Очень сложный, может быть, даже чересчур усложненный ход. Может быть, какие-то вещи в переходах закадровым голосом можно и сделать, это поможет разобраться в смысле картины. Если это возможно, надо бы сделать.
       О спорных моментах. Что касается эпизода с военруком, то он стал значительно яснее. Есть акцентированная вина мальчика и так далее. И то, что на мальчике идет хроника с нашими солдатами, кто такой военрук, по смысловому внутреннему ходу верно.
       Хроника еще до конца не смонтирована, но ясно, что идет сравнение двух образов: благородных рыцарей и разбойников. Но, очевидно, это еще не точно смонтировано. Мельком проходящие кадры победы не введены еще в образный ход, носят характер информативный, отписочный.
       Что касается финала, то мне здесь тоже всё понятно.
       Что касается висящей женщины, то человека, еще не привыкшего к ней, она может шокировать, но сейчас текст разъясняет ее, исключает разночтения, вводит ее в русло любви и тому подобное.
       Что можно было бы сделать еще в картине:
       1) подсократить; 2) прояснить переходы от действительности к снам.
       СИЗОВ Н. Т.: Андрей Арсеньевич все-таки при всем своем железном, упорном характере провел очень большую работу над картиной. Думаю, что многие спорные вопросы, которые у нас возникали, он сделал.
       Что касается военрука, то Андрей Арсеньевич сделал всё, что можно было, пользуясь существующим изобразительным рядом. Другого сделать уже нельзя. Хотя, может быть, можно было еще посмотреть, подсократить моменты с военруком, негативные. Филипп Тимофеевич, вы должны нас поддержать и принять картину с монтажными поправками.
       Что касается хроники, то мне только кажется, что после того, как очень коротко, пунктирно дан эпизод победы, давать снова идущих по грязи — это смещение. Надо давать победу где-то к середине. Мне кажется, что хронологически это точнее надо выстроить. И я бы все-таки хотел, чтобы тема нашей победы была все-таки расширена. Очевидно, не хватило хроники...
       Я и сейчас считаю, что эпизод с женщиной не то чтобы лишний, но я бы его, с точки зрения зрительской, не давал. Хотя текст снимает возможность религиозной трактовки. Мне кажется, что если бы этого эпизода не было, картина бы стала яснее.
       Что касается того, кто и как поймет картину, то мне кажется, что будут самые разнообразные мнения. Во всяком случае, работа проделана очень большая.
       Я считаю, Филипп Тимофеевич, что картина может быть принята, а все монтажные поправки, ваши замечания можно будет сделать на этапе изготовления исходных материалов.
       ЕРМАШ Ф. Т.: К сожалению, я должен сказать, что Андрей Арсеньевич не выполнил своих обещаний, которые он давал, начиная делать эту картину. Это другое произведение.
       Я принять картину не могу в этом виде. Я прошу студию представить соображения, решить, что надо сделать при изготовлении исходных материалов. Мы рассмотрим и дадим монтажные поправки.
       Переснимать, очевидно, не надо. Обсуждать тоже не надо. Очень много уже было обсуждений. Произведение в таком виде вызовет только неприязнь. Работа над фильмом должна быть проведена только с точки зрения логического прояснения смысла вещи. Это вполне возможно.
       1) Вот я не понимаю, если говорить по существу, начала, которое идет перед титрами, зачем это нужно (логопед).
       2) Испания. Очень сделано тоскливо. Но надо подумать. Хорошие эпизоды хроники, но стратостат ни к чему. Должна быть ясность мысли.
       3) Письмо Пушкина требует уточнения. Не всё надо читать.
       4) Военрук. Я не согласен, что тут все есть. Все-таки неуважительное отношение ребят к нему остается. Он не вызывает никаких симпатий. Долдон, ограниченный. Зачем надо изображать такое издевательское отношение ребят к нему? Это надо прояснить и сократить.
       5) Хроника. Я не вижу здесь логики. Почему она начинается с победы? Вы ее выстройте так, чтобы было понятно, что за война. В заявке вы писали по-другому. Здесь все смешалось воедино. В общем, это не то, что нам нужно. Этот хроникальный эпизод требует логического построения. Меня не смущает, что они идут в грязи. Это трудное время, мужественные люди. Но алогизм построения картины чрезмерен (сначала победа, потом пропажа сережек). Эстетически дважды капает молоко — деталь, непонятно зачем она нужна.
       6) Что касается висящей в воздухе женщины, то я не вижу в ней необходимости. Хотя словами ее объясняют, но это символика... бесперспективность... Жизнь, прожитая трудно и напрасно... Какая-то логика и смысл жизни матери и сына должны быть. Надо хотя бы текстом исправить, сказать, что они жизнь недаром прожили.
       7) Не надо делать таких больших намеков (типография. Ой, какое собрание сочинений!). Дело не в том, какое издание, а в честности героини, ее совести. Сейчас зритель ассоциативно думает, что наступает период культа личности и что сейчас ее засадят.
       Я вижу, Николай Трофимович, что при желании это можно сделать при изготовлении исходных материалов, путем чисто монтажных поправок.
       Андрей Арсеньевич должен написать свои соображения, что он сделает по картине, и привезти в Комитет.
       Речь всё время идет об одном и том же. Это необходимо сделать. Я не думаю, что это коверкает ткань произведения до такой степени, что нарушает логику художника, но ее же нет. И надо хотя бы элементарное понимание. По существу, отснятый материал приведен в какую-то форму, но наши просьбы остались благими пожеланиями. (...)
       Я не возражаю против этой хроники, она придаст фильму более глубокий смысл, общественное звучание, так как картина сугубо индивидуальна по своей манере, логике. Я не говорю, что будут путать, где жена, где мать, где Алексей, где Игнат, — такая уж зашифрованность. Такая зашифрованность в картине, прямо скажем, излишняя.
       В отличие от прошлых ваших картин — эта сплошной ребус. В других картинах все было ясно, не трогая вопрос концепционный и прочее.
       Это вполне возможно, это не нарушает ткань и художественный прием, имеющиеся в картине. Мы же имеем право потребовать прояснить замысел фильма, ведь что-то же было в сценарии.
       СИЗОВ Н. Т.: (...) Надо, чтобы Андрей Арсеньевич вместе с творческим объединением сформулировал свои соображения завтра, пока банк не закрыл счет.
       ЕРМАШ предлагает встретиться завтра же после работы.
       СИЗОВ Н. Т.: Эти предложения должны быть сформулированы самим режиссером.
       ЕРМАШ Ф. Т.: Режиссер — человек серьезный, серьезно относится к этим вещам и потом поймет, что это ему на пользу.
       КРЕМНЕВ Б. Г.: Что требуется купировать в письме Пушкина?
       ЕРМАШ Ф. Т.: В отношении верности и служения царю (предан царю, христиане и другое).
       ХУЦИЕВ М. М.: Категорично ли стоит вопрос об изъятии женщины?
       ЕРМАШ Ф. Т.: У вас у самих же нет уверенности!
       ХУЦИЕВ М. М.: Может быть, раньше начать текст?
       (Спор: летит или висит.)
       СИЗОВ Н. Т.: Эти восемь пунктов, перечисленных выше, надо все обдумать и внести поправки.
       ЕРМАШ Ф. Т.: Я не говорил об этом, но в картине очень много мест, где непонятно, не сразу понятно, что это сон (валится штукатурка), ребусов очень много, но какие-то вещи, проясняющие социальный, общественный смысл фильма, обязательны.
       В финале рано кончается музыка, провал. Не надо делать этот пустой кусок без музыки, надо ее продлить. И там, где поют Баха (в сцене отца с детьми), это сделано неудачно. Исходя из того, что вся музыка в фильме исходит из религиозной музыки Баха, то это придает картине в целом мистический характер, не по-советски звучит.
       ТАРКОВСКИЙ А. А.: Я к этому отношусь, как к лучшей музыке; которая когда-либо была написана. Я против музыки, специально написанной для кино, существует прекрасное классическое наследие.
       ЕРМАШ Ф. Т.: В «Солярисе» такая музыка была более логична.
       ТАРКОВСКИЙ А. А.: Конкретный вопрос в связи с поправками относительно расширения социального аспекта картины. Я решил расширить военную хронику — не во времени, это утяжелило бы картину, а таким образом, чтобы личность этого солдата соединила те и другие, прошлые и наши времена. Нести лишения во имя победы, во имя смысла существования нашей армии. Они идут и идут, перешагнули через атомную бомбу, Вьетнам и сдерживают возможность новых дней. Что значит этот солдат для нас? Это важный нравственный вопрос, отношение к нему сегодня.
       ЕРМАШ Ф. Т.: Я за хронологию, но категорически возражаю против того, чтобы выставлять сюда Вьетнам, Ближний Восток, Китай. Это должно быть в другом месте. Не надо втаскивать все в кусок, где война.
       ХУЦИЕВ М. М.: Меня смущает здесь то, что сейчас конкретно не получился у Андрея его замысел, хроника пока не смонтировалась. Как только разделятся эпизоды, то все усилия пропадут напрасно, эстафеты солдата не будет. Сейчас это смонтировано неверно. Раньше не было кадров победы, не было ощущения, что впереди победа, а потом уже пошло все другое.
       ЕРМАШ Ф. Т.: Вместе (война и после) этого делать нельзя. Надо разбить.

       Вот такие неутешительные выводы: «Бах звучит не по-советски». Можно, конечно, предположить, что Ермаш погорячился сразу после просмотра (с кем ни бывает), потом поостыл и как-то скорректировал свою позицию, сделал ее более терпимой. Если бы! После обсуждения Тарковский получил из кинокомитета официальное заключение. В нем значилось десять пунктов (бывало и более сорока), но достаточно было выполнить хотя бы парочку замечаний, чтобы полностью разрушить картину. В выше цитированном произведении Ермаша «Он был художник» предпринята попытка показать, что он-де лично к этому уникальному документу отношения не имеет: «Сценарная коллегия, — пишет Ермаш, — послала на студию свои замечания...» Что правда, то правда. Документ подписан Э. Барабаш, заместителем главного редактора Госкино. Но неужто всерьез можно допустить, что у председателя Госкино было о «Зеркале» одно мнение, а его подчиненная, не посчитавшись с оным, дерзнула идти наперекор? Да еще в столь вызывающей форме. Даже если допустить такую возможность, то достаточно вчитаться в нижеследующий документ. В нем сказано, что требования о поправках предъявляются от имени руководства Госкино.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

       Посмотрев фильм режиссера А. Тарковского «Зеркало» («Белый, белый день»), Госкино СССР считает необходимым высказать следующие соображения.
       Сложная форма образной конструкции произведения, многоступенчатая конструкция сюжетных связей требует, прежде всего, логического прояснения авторской мысли и действия фильма в целом. С нашей точки зрения, для более четкого выявления смысла картины нужно обратить особое внимание на реконструкцию и исправление ряда сцен и эпизодов.
       1) Вступительный эпизод с логопедом следует изъять.
       2) Требует доработки эпизод с военруком. Неуважительное отношение ребят к солдату, излишнее педалирование его дефектов можно убрать как за счет монтажных сокращений, так и путем перетонировки.
       3) Желательно провести работу в эпизоде «Испания» с тем, чтобы ослабить слишком грустную тональность эпизода и больше подчеркнуть радость встречи испанских детей с советской страной. Появление хроникальных кадров с аэростатами не мотивировано, поэтому они не нужны.
       4) В сцене с чтением письма Пушкина следует более продуманно выбрать отрывки из текста письма, сократив объем, а также снять мистическое продолжение эпизода.
       5) В сцене типографии желательно избежать ненужного нагнетания атмосферы с помощью недомолвок и намеков в репликах о характере издания. Желательно сократить слишком длинные многократные проходы в этой сцене.
       6) Особо тщательной и продуманной реконструкции требует монтаж военной хроники. События Отечественной войны не следует смешивать и ставить рядом с событиями во Вьетнаме. Планы парада на площади в Пекине органически не сочетаются по мысли с остальным хроникальным материалом. Весь блок с хроникой следует разбить на две части, сосредоточив в первой части лишь материал периода Великой Отечественной войны.
       7) Разговор с Натальей носит библейский характер. Нужно его перетонировать, придав ему реальный тон и сюжетную мотивировку.
       8) Метафора с женщиной, висящей в воздухе, неубедительна, от нее следует отказаться.
       9) Закадровый текст, который ведется от первого лица, слишком пессимистичен. Создается неверное впечатление, что художник, от лица которого ведется повествование, зря прожил жизнь, так и не сумев сказать своего слова в искусстве. Это впечатление необходимо снять путем внесения в текст нескольких новых реплик.
       10) Весь фильм необходимо освободить от мистики.
       Заместитель главного редактора Главной сценарной редакционной коллегии Э. П. БАРАБАШ

       В дневнике Тарковского появляется запись: «Все идет вкривь и вкось. Звонил Андрей Смирнов. Его фильм они положили на полку. Кроме того, Ермаш сделал то же самое с фильмом Юры Ильенко и двумя “ленфильмовскими” картинами; очень плохо обстоят дела и с фильмом Элема Климова. (...) Если все это правда, тогда Романов просто ангел по сравнению с Ермашом. Чем все это кончится, один Бог знает. Пока мне ничего не остается, как ждать, что и “Зеркало” положат на полку. Я должен быть готовым к новым испытаниям».
       Уже к началу августа 1974 года окончательно стало ясно, что очередного тяжелейшего конфликта с киноруководством Тарковскому не избежать. В дневнике он срочно набрасывает стратегический план обороны «Зеркала»: «1974. 1 августа.
       Разработал план действий:
       1. Написать письмо Ермашу (самое позднее — 6 или 7 августа), сообщив, что я отклоняю поправки. Выяснить, как он себе представляет мою дальнейшую судьбу.
       2. Написать письмо Сизову, чтобы поставить его в известность о содержании письма Ермашу.
       (...)
       5. В четверг организовать просмотр с целью защитить себя с помощью еще чьего-то мнения: Сурков, Кондратов (поддерживают меня), Симонов (возможно, подлец), Шостакович, Смоктуновский, Карасик, Чухрай и другие. Посоветоваться, кого из писателей, художников и поэтов пригласить.
       6. Может быть, удастся письменно зафиксировать мнение этих людей, чтобы они потом подписали свои отзывы. Для предъявления Ермашу.
       7. Если, несмотря на это, с фильмом ничего не получится, и Ермаш оставит меня без работы, написать письмо Брежневу.
       8. Если же и это не поможет, попросить разрешение через Госкино выехать на два года за границу, чтобы найти возможность снять фильм там, не компрометируя себя в идейном смысле».
       Осенью 1974 года комитетчики практически загоняют Тарковского в угол. Дальнейшие страницы его дневника, написанные осенью этого года, просто кричат от боли и отчаяния. Выбор режиссера невелик: или еще раз, как и с «Рублевым», ложиться на полку, или идти на уступки начальству. Тарковский еще раз заносит ножницы над своим, столь мучительно давшемся детищем. Но изувечить фильм, угождая требованиям Госкино, он, конечно, не может. В Малом Гнездниковском это прекрасно видят. И опять возвращают фильм на доработку.

Главному редактору
       Киностудии «Мосфильм»
       тов. Нехорошеву Л. Н.
       3 сентября 1974 г.
       ЗАКЛЮЧЕНИЕ
       на художественный фильм «Зеркало»
       режиссера А. Тарковского

       Госкино СССР, просмотрев окончательный вариант фильма «Зеркало» («Белый, белый день») режиссера А.Тарковского, считает необходимым обратить внимание киностудии «Мосфильм» на следующее:
       Некоторые предложения и рекомендации руководства Госкино СССР по этому фильму реализованы не были.
       С нашей точки зрения, по-прежнему нуждаются в доработке отдельные эпизоды картины.
       Так в эпизоде «Испания» не удалось ослабить грустную и трагическую тональность эпизода в целом. Подобная односторонняя трактовка судьбы испанских детей в СССР неверна по существу.
       В монтаже военной хроники есть нарушения хронологии действия, не хватает боевых наступательных эпизодов Великой Отечественной войны. В хроникальных кадрах китайских событий по-прежнему много планов парада на площади в Пекине. Нам кажутся лишними кадры войны на Ближнем Востоке.
       Фильм необходимо освободить от элементов мистики.
       В связи с тем, что вступительный эпизод с логопедом остался в картине, студия должна представить согласие мальчика (или родителей в случае его несовершеннолетия) и врача на использование данного эпизода в фильме.
       Эти рекомендации должны быть реализованы в процессе изготовления исходных материалов фильма.
       Главный редактор
       Главной сценарной редакционной коллегии
       Д. К. Орлов


       11 сентября 1974 года «Мосфильм» представил Госкино СССР новый вариант «Зеркала», в «который внесены поправки, рекомендованные Госкино СССР в заключении от 3 сентября с.г.». К сопроводительному письму директора «Мосфильма» Н. Сизова прилагался отчет о внесенных исправлениях.
       Многое ли удалось наисправлять? Да практически ничего. Еще со времен «Рублева» Тарковский завел правило не уступать притязаниям киноначальников. Если и шел на какие-то поправки, то делал это, скорее, изображая смирение, для отвода глаз. Впрочем, судите сами.

СПИСОК
       исправлений, проведенных
       в кинокартине «Зеркало»
       в соответствии с рекомендациями
       Госкино СССР:

       1. В эпизоде «Испанцы» в хронику со стратостатами вставлены кадры встречи В. Чкалова в Москве и его проезд по улице Горького.
       2. Перемонтирована и уточнена в хронологическом порядке военная хроника.
       3. В конце военной хроники вставлены планы встречи советских воинов в Праге.
       4. С целью большего эмоционального воздействия сокращен план «висящей женщины».
       5. В финале картины дописана авторская реплика, уточняющая размышления автора о дальнейшей жизни.
       6. В эпизоде с военруком сняты моменты заикания.
       А. ТАРКОВСКИЙ, режиссер-постановщик
       Э. ВАЙСБЕРГ, директор картины


       Уже только на исходе 1974 года во всей этой драматичной и безнадежно затянувшейся истории фильма вроде бы наметился какой-то просвет. Со скрипом — сначала на «Мосфильме», а потом и в Госкино был подписан акт о приемке картины.
       Конец терзаниям?!
       Ох, если бы...
       Тарковскому предстояло проглотить еще одну и, быть может, едва ли не самую горькую пилюлю в своей кинематографической жизни. Руководство Союза кинематографистов СССР решило устроить братание с коллегией Госкино СССР на почве-де дружеских разборов нескольких новых полотен «Мосфильма» на так называемую «современную тему». Среди таковых были выбраны «Зеркало» Андрея Тарковского, «Осень» Андрея Смирнова, «Романс о влюбленных» Андрея Михалкова-Кончаловского, «Самый жаркий месяц» Юлия Карасика.
       Два последних фильма включили в число обсуждаемых, скорее всего, для чистого камуфляжа. Никаких особых проблем, требующих столь пристального внимания со стороны объединенного контингента — Госкино и секретариата СК, с этими работами не было. «Самый жаркий месяц» сразу был причислен к бесспорным достижениям советского многонационального киноискусства на самую дорогую для него тему — фильмы о рабочем классе и научно-технической революции. С «Романсом...» тоже все вроде было в ажуре. А вот с «Зеркалом» и «Осенью» дела обстояли неважно. На них поступила очень серьезная телега из украинского ЦК. Украинские «сусловы» страшно обозлились на эти две московские картины. Их истоптали на одном из пленумов украинского ЦК, а в Москву, на Старую площадь пришел гневный официальный протест высокопоставленных коммунариев братской Украины: как же так, мы тут у себя бьемся насмерть за соцреалистическую чистоту радяньского мисцетства, а вы там, в Москве, позволяете у себя под носом такую пакость разводить!
       Тогдашний секретарь и идеолог СК СССР А. В. Караганов вспоминает: «Бывали и такие случаи, когда председателю Госкино, чтобы спастись от очередной нахлобучки, нужно было пойти на какой-то маневр. Так случилось и с фильмом “Зеркало”.
       После истории с “Андреем Рублевым” фильмы Тарковского смотрели в руководящих аппаратах через тройную линзу придирок и перестраховки. В “Зеркале” сразу нашли много пороков и ошибок. Казалось, фильм обречен. Но еще какой-то просвет сомнений, колебаний оставался. И Ермаш, человек не только умный, но и хитрый, понял это. У меня состоялся с ним такой разговор: — Давайте проведем совместное обсуждение “Зеркала”. Но не одного, а, скажем, вместе с “Самым жарким месяцем”, “Осенью” и “Романсом о влюбленных”. Помимо секретарей Союза пригласите еще несколько крупных мастеров. Пусть они покритикуют “Зеркало”. Это очень важно, чтобы покритиковали, иначе поддержка не будет иметь такой цены.
       Обсуждение состоялось. В своих выступлениях мы к некоторым сценам придирались. Может, это даже несправедливо. А может, и справедливо: ведь это не тот случай, когда все сцены и эпизоды фильма поставлены, сыграны на одинаковом уровне. Там были куски, целые части замечательные, даже гениальные. Но были и сцены послабее. Ю. Я. Райзман, другие товарищи, включая и меня, отметили некоторые слабости, спорные режиссерские и актерские решения, достаточно высоко оценив работу режиссера. Материалы обсуждения были достаточно умело использованы Ермашом для защиты фильма от наиболее рьяных руководящих запретителей. Фильм был спасен. Он не попал на “полку”. Только процедура его выпуска несколько задержалась».
       Увы, далеко не всё в этой истории «товарищеского суда» было так красиво и благородно. Другой его участник позднее тоже страстно уверял, что все, мол, делалось исключительно во благо «утопающих». Мол, их решили потоптать, только как бы понарошке, для виду, чтобы успокоить высокие партийные круги и тем самым избавить своих коллег от худшей участи.
       Скорее всего, намерение и в самом деле было благим. А вот ведали ли те, кто в присутствии министра к его несказанной радости взялись читать витиеватые нотации Тарковскому, какую на самом деле мораль извлекли из этой басни власти?!
       По итогам сердечного обсуждения Б.Павленок, заместитель Ермаша, рапортовал родному Центральному Комитету: «Поставленные в 1974 году на “Мосфильме” картины “Зеркало” и “Осень” были в ряду других фильмов обсуждены на совместном заседании коллегии Госкино СССР и секретариата Союза кинематографистов СССР.
       В обсуждении приняли участие видные советские кинорежиссеры, сценаристы, киноведы: С. Герасимов, Ю. Райзман, С. Ростоцкий, В. Наумов, М. Хуциев, Г. Чухрай, Б. Метальников, В. Соловьев, В. Баскаков, Г. Капралов, А. Караганов и другие.
       Все выступавшие отмечали творческую неудачу, постигшую режиссера А. Тарковского при постановке фильма “Зеркало”. Сценарий картины позволял надеяться на появление поэтического и патриотического фильма о детстве и юности героя, совпавших с годами Великой Отечественной войны, о становлении художника. Однако этот замысел оказался воплощенным лишь частично. В целом режиссер создал произведение крайне субъективное по мысли и настроению, вычурное по кинематографическому языку, во многом непонятное. Особо резкой критике подверглось пренебрежение режиссера к зрительской аудитории, что выразилось в усложненной символике, неясности мысли произведения, в отходе от лучших реалистических традиций советского кинематографа.
       (...) Учитывая, что фильмы “Зеркало” и “Осень” относятся к примеру чисто художественных неудач, Госкино СССР принял решение выпустить эти картины ограниченным тиражом...»
       И это называется «защитить коллегу»?
       Это то, о чем можно сказать «материалы обсуждения были достаточно умело использованы Ермашом»?
       Впрочем, воистину умело!
       Власти удалось наказать провинившихся режиссеров руками их же коллег и товарищей. Так что гражданам начальникам даже и не пришлось марать свои белые ручки. Ермаш со товарищи мог торжествовать. Он и торжествовал. Да и в отделе культуры ЦК КПСС — главном инициаторе и заказчике образцово-показательной порки — тоже были весьма довольны.
       Другие чувства остались у героев обсуждения. Андрей Смирнов вспоминает: «После этой картины я испытал, пожалуй, самое горькое одиночество. “Осень” поносило начальство. Ее то тут, то там снимали с проката обкомы, скандал следовал за скандалом. Но и моим коллегам, и даже многим друзьям она тоже не нравилась. (...) Отношение было такое, будто меня уличили в том, что я написал на заборе слово из трех букв.
       Все эти годы после “Осени” — 74-75-й — оказались самыми тягостными. Денег ни копейки. От меня все воротят нос. Распалась семья. От меня забрали детей. И вот: умереть нельзя, а жить невозможно! И я уже стал за собой замечать, что потихонечку начинаю сходить с ума, что вот-вот кончу сумасшедшим домом. И отчетливо помню, как мелькнула однажды успокоительная мысль: что вот это-то и есть для меня единственно спасительный выход. Хоть перед детьми я тогда не буду виноват...»
       Судя по страницам дневника, чувства и настроения Андрея Тарковского были после «товарищеского суда» в Союзе кинематографистов ничуть не более благостными.
       «1975. 2 марта.
       Ермаш без объяснения причин категорически отказался послать “Зеркало” на фестиваль в Канны (хотя в прошлом году клятвенно обещал это). Бесси вне себя от ярости. Беда в том, что “Зеркало” гарантированно получит там “Золотую пальмовую ветвь”. Но именно этого и боится наше начальство, когда оно постоянно только и делает, что пытается унизить меня и мои фильмы любым способом. Об “Идиоте” до сих пор гробовое молчание.
       Был у Сизова и поставил ему ряд вопросов: почему Ермаш вопреки своему обещанию Бесси и сотрудникам Комитета (при обсуждении категории фильма) не послал фильм в Канны? Почему от меня скрывают, что мне поступило много предложений на постановку фильмов за рубежом?
       Почему “обсуждение” “Зеркала” в Комитете организовано столь особым образом? (...)
       Почему больной Наумов, забыв о своей болезни и о своей работе, поспешил в Комитет (в Москву), чтобы раскритиковать “Зеркало”?
       Почему “Зеркало” получило вторую категорию?
       Почему так мало копий “Зеркала” в прокате (73)?
       Почему считается недопустимым сообщать в прессе о моих победах и премиях на фестивалях?
       Почему “Солярис” не получил Государственной премии, хотя он единогласно прошел через все инстанции?
       Сизов что-то пробормотал, попытавшись ответить на некоторые поставленные мной вопросы. Как будто его ответы действительно меня интересовали. В ходе разговора он заявил: “Нам не нужен такой фильм! (‘Идиот’). Не могли бы вы его снять на другой студии?” На что я возразил: “Может быть, мне совсем уйти с ‘Мосфильма’?” Сизов пробурчал что-то примирительное.
       С Каннами всё же должно что-то произойти. “Зеркало” должно “пробиться”. Бесси уехал, пригрозив, что устроит скандал; он не взял ни одного советского фильма. Он ведь хотел взять “Зеркало”, которое там уже все ждали — ведь Ермаш дал ему твердое согласие.
       Это трусливая свинья!
       Ведь если бы “Зеркало” получило приз, то и коммерчески тоже было бы выгодно — можно получить валюту для страны. Но для Ермаша это не имеет значения. Главное, что он сохранит свою задницу в кресле. Интересы страны его не заботят».
       Тарковского ждал еще один «подарок» судьбы, еще один «товарищеский суд». На родном «Мосфильме». Худсовет главной студии страны собрался, чтобы определить, на какую группу оплаты тянет «Зеркало». На кинематографическом жаргоне советских времен сия процедура именовалась «присуждением категории».
       Категорий в те годы было в основном три. Третья, самая низшая, считалась категорией для «прокаженных». Схлопотавшие ее авторы обычно получали шиш с маслом — ни денег, ни проката. Более того, авторов, награжденных третьей категорией, еще и штрафовали — за перерасход пленки и прочие производственные прегрешения.
       Вторая категория оборачивалась умеренным вознаграждением. Давалась она обычно фильмам столь же умеренных качеств. Отмечались ею и работы вполне интересные, но не слишком ровные по исполнению.
       Первая категория — это, понятное дело, самая высокая гонорарная ставка, большой тираж, разнообразные ласки начальства и всевозможные почести.
       Впрочем, в резерве у начальства была еще и высшая категория. Объединение, в котором работал Тарковский, выставило «Зеркало» на первую категорию. Вот как всё это происходило.

СТЕНОГРАММА
       заседания Художественного совета киностудии «Мосфильм»
       (комиссия по определению групп по оплате).
       Обсуждение цветного полнометражного художественного фильма «Зеркало».
       Председательствующий: Н. Т. Сизов.

       Н. Т. СИЗОВ: Объединение представляет картину к 1-й группе. Вы посмотрели фильм. Пожалуйста, у кого будут какие соображения? (...)
       Б. Г. КРЕМНЕВ: Почему Объединение представляет эту картину на 1-ю категорию? Объединение считает, что картина чрезвычайно своеобразная, и это картина, которая сделана большим художником, своеобразным, неповторимым, я бы сказал. Картина при всей ее усложненности — принципиально важная не только для «Мосфильма», но и для нашей кинематографии, ибо в том понятии, какое мы вкладываем в стиль нашего искусства, в стиль социалистического реализма, — мне кажется, что сила социалистического реализма в том, что это искусство не серое, не однотонное, как пытается доказать кое-кто на Западе, а искусство очень многообразное, и оно может в себе содержать и картины такие, как «Самый жаркий месяц», и картину такую, какую сделал Тарковский.
       Картина Тарковского, в общем, посвящена, если поглубже подумать, очень важной проблеме нашей жизни — это, пожалуй, первое произведение для самого Тарковского, где он обращается к современности, где поставлена проблема места человека в жизни, ответственности человека перед самим собой, перед своей совестью, перед окружающими его людьми. И эта тема в картине звучит, несмотря на некоторую усложненность формы.
       Картина, естественно, спорная. Спорная она, мне кажется, по своим средствам выражения. Есть в картине несколько слоев, эти слои неравнозначны по выражению своему, но то, что это произведение искусства — это несомненно. В картине чувствуется удивительно интересная работа режиссера, прекрасная работа оператора и, на наш взгляд, удивительная работа актрисы Тереховой. Все это вместе делает картину, как нам кажется, весьма интересной и выдающейся при всей ее спорности.
       Наше объединение считает, что картину «Зеркало» надо представить к присуждению 1-й категории. Об этой картине напишут критики, будут споры и различные мнения — и в этом, может быть, выразится интерес к этой картине. (...)
       Я не склонен отнести эту картину к разряду элитарных картин. Я отношу ее к разряду трудных, сложных картин, но эта сложность вызывает много мыслей и размышлений.
       Думаю, что эта картина будет иметь и своих противников, и своих сторонников, и своего зрителя. Я не берусь говорить о том количестве зрителей, которые ее посмотрят. Но, во всяком случае, картина есть, и она заслуживает той высокой оценки, к которой ее представляет объединение.
       Н. Т. СИЗОВ: Картину Шукшина «Калина красная» просмотрело за три месяца 47 миллионов человек. Это не по теме, а для справки.
       С. П. АНТОНОВ: Должен сказать, что мне картина «Зеркало» очень понравилась, правда, смотрел я ее с большим напряжением и трудом. Я не совсем уверен, что понял так, как хотел ее представить А.Тарковский. Во всяком случае, не мысль, а основное чувство до меня дошло.
       Мне кажется, что речь идет о сложной душе современного человека в нашем сложном мире, нагруженного опытом не только своей жизни, но и многого предшествующего. Все это в нем живет, заставляет рефлектировать и мучиться. Все представлено в прекрасной игре актрисы, в ее лице и глазах, в ее мимике.
       Все эти наслоения и напластования — это история наша, причем представлена она очень лаконичными средствами. Это мне понравилось.
       Вспомним эту беготню за гранками, вызванную предположением о совершенной ошибке. Мне пришли на память годы моей работы в «Литературной газете». В пятидесятых годах была допущена в опубликованной газетной статье ошибка касательно Сталина. Не одна авторесса тогда «поехала». Этот кусочек, очень короткий в картине, живо напомнил мне то время.
       Однако, несмотря на то, что мне картина понравилась, я огорчен.
       Вот, например, цитируется письмо Пушкина «К Чаадаеву». Для того, чтобы понять, что этим хотел сказать автор, важно знать не только то, что Пушкин написал Чаадаеву, но важно знать и то, по какому поводу написал Пушкин письмо «К Чаадаеву». А Пушкин написал это письмо в ответ на чаадаевские философские письма. А в этих философских письмах Чаадаев писал, что Россия ничего не стоит, что она ничего не совершит, на России надо поставить крест. А Запад и католицизм Запада даст движение, а Россия останется на задворках.
       Если весь этот объем материала знать, тогда понятно, к чему наша Россия пришла. Это все сложнейшие ассоциации. Когда речь идет о горящем кусте и показан горящий костер и потом речь идет о Моисее, тут необходимы ассоциации с библейскими легендами Моисея. И вот я думаю: что будет смотреть наш зритель... при всем росте культуры и при всем отставании искусства, и при всех высоких требованиях зрителя, от которого искусство отстает, как пишут газеты, я боюсь, что 99,9 процента не поймут это. И меня обескураживает второе — стихи Арсения Тарковского, которого я люблю как поэта. Стихи могли бы скорректировать все это, ввести всю логику картины в русло большей ясности. Но они не подсказывают, а комментируют стихом всю эту сложную ткань ассоциаций. Но нужна особая приверженность к этому делу, чтобы разобраться.
       А вообще картина о бессмертии человека, о бессмертии жизни, потому что человек умирает, но есть внук и правнуки — они остаются, и жизнь продолжается. Но это двойственное ощущение меня обескураживает, потому что прекрасные куски, прекрасные интерьеры, прекрасная игра актеров, и смелость, и выдумка играют вхолостую.
       И последнее. В нашем искусстве, даже в живописи, как ни странно, стало даже не только модным, а стала необходимостью сбивка временных планов: прошлое — настоящее, вперед — назад. Это в прозе особенно ясно, да и в живописи есть, хотя в статическом произведении это сделать трудно...
       В картине Тарковского мать и дочь — и артистка одна и та же играет, и то, и се — и настолько это сделано безрассудно, что зритель ведь должен понять, где артистка «мама», а где «дочь». Надо же дать это понять.
       В этом смысле мне хочется серьезный упрек предъявить. Мы, конечно, должны двигаться вперед в направлении модернизации, но желательно, чтобы люди при этом понимали.
       Конечно, будут «долбать». 90 процентов будут долбать — те, которые ничего не поняли, и это еще страшнее. Вот мое суждение.
       Е. С. МАТВЕЕВ: Свое короткое выступление я хочу начать с того, что недавно мы посмотрели картину «Осень», по которой я на художественном совете не выступил, после чего я мучился неделю, считая, что это было бессовестно с моей стороны не высказать свое мнение о картине. В течение полутора часов на художественном совете говорили о сложности этой любви, которая, на мой взгляд, была очень неинтересна. И голосовал я за первую категорию.
       Сегодня меня картина очень взволновала потому, что все компоненты первоклассные: актеры играют хорошо, операторское искусство очень высокое, художник и режиссер замечательные. Посмотрел я две картины подряд — «Осень» Смирнова и «Зеркало» Тарковского — и ловлю себя на том, что я выхожу из зала и мне почему-то плохо. Думаешь о том, что высокие трагедии Шекспира, и драмы русской классики вызывают чувство восторга и жажды жизни. А, посмотрев картину глубоко талантливого Тарковского, мне почему-то не хочется жить. Не знаю, может быть, это происходит потому, что мне не все понятно в его картине.
       Еще Маркс говорил, что если хочешь насладиться искусством, надо научиться его понимать.
       Произведение, которое мы сейчас посмотрели, настолько сложно, что его трудно понять даже опытным людям, его нужно смотреть не один, а несколько раз. Я сомневаюсь, что зритель, не поняв картину после первого раза, пойдет второй и третий раз ее смотреть для того, чтобы понять. Вряд ли зритель кинется читать Евангелие или пушкинское письмо «К Чаадаеву» для того, чтобы понять, что же это за картина.
       Мне обидно за Тарковского. Я высоко ценю его картину «Иваново детство», в которой было все то, что он и сейчас делает, но там была интонация жизнеутверждения, а все его последующие картины усложняются и делаются все болезненнее.
       Актриса Терехова прекрасно играет, но ведь это — больная женщина, и больна она не только физически, но и духовно. Идет разговор в картине о том, выйти ли ей замуж или не выйти. Но кому нужна такая жена?
       Повторяю, что мне обидно за такого большого художника, как Тарковский, и просто неловко даже говорить.
       Здесь говорили, что на совещании в Союзе кинематографистов совместно с Госкино было сказано в одном из выступлений об элитарности. Видимо, не случайно употребили слово «элитарность» применительно к картине Тарковского для ее характеристики. Надо полагать, что найдутся такие, которые будут аплодировать, кричать «ура» — гениальный Тарковский, единственный у нас Феллини и тому подобное. Шума будет много. Но для кого создана эта картина? Думаю, что для немногих...
       Жалею, что нет здесь Тарковского — я бы дружески сказал ему: здоровые же люди ходят по улицам и по студии — почему же не обратить сюда такую силу таланта? Тарковский просто гениально одаренный человек. Но когда с цитатниками полезли китайцы, я совсем запутался.
       Я закончу свое выступление. Очень жалею, что Тарковский не обращается, по большому счету, к огромной силе народной — не в том смысле, что народ танцует и поет, а к духу народному.
       Но я буду голосовать за 1-ю категорию обязательно.
       Н. Т. СИЗОВ: Это вовсе не обязательно. Голосуйте, как считаете нужным. Я лично за 2-ю категорию буду голосовать. У каждого свое мнение. Пусть каждый решает так, как он считает нужным.
       Г. Л. РОШАЛЬ: Я скажу так: когда вышел из зала после просмотра, я не разобрался и подумал, что не смею говорить. И я не отношу это к бедам картины, а в большей степени к моей беде — мог бы, наверное, разобраться. Очень хорошо сказал Матвеев, что картина выдающаяся, но что в ней есть какая-то внутренняя боль, идейная боль и боль это художественная или о чем-то большем, чем просто бывает в искусстве. Об этом надо подумать. Я убежден, что это картина биографическая — о его (автора — В. Ф.) судьбе, о том, что было и как было. Многое очень удивляет с точки зрения каких-то сочетаний, казалось бы, несочетаемых по линии даже его собственной биографии.
       Есть какие-то детали, в которых я разобраться не мог. Но что удивляет, это его болезненность, которая выражена действительно болью о многом бывшем. Это не просто болезненная картина, это картина с великой болью. Она может дойти — не дойти, но сбросить ее со счетов я не могу. Тут говорили о цитатах, о китайцах. Я глубоко убежден, что он сам путает, потому что есть одна деталь в главном месте: не ангел являлся Моисею (это наивно и неточно) — Бог спину свою показал Моисею в кусте неопалимом. Этот неопалимый куст — явление Бога, который Моисею был показан как спина. Уходит Бог, увидеть его трудно, а увидеть спину можно. Вот такое немного «спиноведение» тут есть. (...)
       В этой картине Тарковского есть, к сожалению и феллиниватость, что наименее радует в ней.
       Только по одной Тереховой можно бесконечно удивляться, какой же это должен быть режиссер, чтобы сделать такую роль. В одной сцене актриса даже некрасива, а потом при переходе на картины эпохи Возрождения — какое же у нее там лицо! Ведь это просто чудо! Надо уметь раскрыть и показать такое человеческое лицо.
       Еще одно замечание. Мне думается, что эти стихи в картине по-настоящему первоклассные. Они нам вдруг открыли поэта Арсения Тарковского, хотя все его и раньше знали.
       Эта картина не элитарная. Это слово применительно к ней — неверное. Но картина будет непонятна широкому зрителю. Поэтому я думаю, что эту картину нужно зрителям интерпретировать. Если ее перед сеансом интерпретировать, в чем-то объяснить зрителям и потом ее показывать, то не будет неясностей. Ведь во всей смысловой стороне нет ничего непонятного — мы видим, что погублена одна семья и другая семья из-за неверности в любви, из-за сложных исторических событий.
       Н. Т. СИЗОВ: Я думаю, что с вашей трактовкой Андрей не согласился бы.
       Е. Л. ДЗИГАН: (...) Здесь высказывалось сомнение, как будет картина принята широким зрителем и что надо перед каждым сеансом истолковывать картину, специального лектора приглашать...
       У меня нет сомнений, что эта картина широким зрителем не будет принята и не будет понята. И мне кажется, что такое неуважительное отношение к зрителю, для которого мы работаем, такое неуважительное отношение к будущему зрителю, на мой взгляд, не заслуживает того, чтобы давать такую высокую оценку картине, как 1-я категория. Я согласен с высоким уровнем режиссерской работы, операторской, актерской, но для кого, во имя чего? Нам, художественному совету, поощрять такие тенденции в нашей кинематографии было бы глубоко неверно.
       С. К. СТЕЦЮК: Только после последнего выступления я решился выступить. Правильно товарищи говорили – картина усложнена чрезмерно. Выходя из зала, я почувствовал себя глупым человеком. У меня два диплома о высшем образовании и один из них об окончании философского факультета, и в чем-то я все-таки, наверное, разбираюсь, если имею за плечами 57 лет жизни. Я считаю, что прекрасно выступили Е. Матвеев, С. Антонов. И я доброжелательно отношусь к Тарковскому. Но ведь нельзя же усложнять до абсурда.
       Говорили тут об элитарности. Да, это нам не нужно. Но как человек, как зритель я пойду на эту картину обязательно второй раз — не потому, что меня тянет ее смотреть, но чтобы понять, что хотел сказать художник, о ком сказать и как сказать. (...)
       Конечно, присудить первую группу этой картине как-то даже неправомерно. Но если первую группу этой картине дадут, то это будет большим счастьем для тех товарищей, которые над этой картиной работали.
       И. Н. ШАРОВА: Мы знаем о том, что Тарковский очень талантливый человек. Я вспоминаю его картину «Андрей Рублев», вокруг которой тоже было поломано много копий.
       Я помню свое ощущение после того, как посмотрела картину «Андрей Рублев», и подумала: какая ужасная история у нашего народа и как велик этот народ! Этот народ пережил все, что пало на его долю, и как он силен и талантлив!
       Когда я разговаривала с другими товарищами, то оказалось, что такое же ощущение от «Андрея Рублева» было и у них.
       Просмотренная нами сегодня картина Тарковского вызывает угнетение своей безрадостностью. А может быть, такое ощущение создается обшарпанными интерьерами. Поскольку в картине нет сюжета или поскольку напластовано столько сюжетов, то должен быть сюжет мысли.
       Возможно, что Тарковский не так хотел сказать, но я поняла так, что люди в нашей советской действительности некоммуникабельны, что все друг друга не понимают. Здесь сказывается влияние первоклассной зарубежной режиссуры: мать не понимает сына, муж — жену, мужчина — женщину, писатель не печатается, потому что его не поймут и так далее. Вероятно, эта атмосфера некоммуникабельности (я другого слова не нахожу) составляет историческую концепцию, поскольку это дается на истории.
       Картина не нуждалась в том, чтобы показывать куски с Испанией и Китаем, которые получились как-то отдельно, потому что они с судьбами людей не сомкнулись.
       Великолепная музыка, во многом удачные стихи, но все это не связалось. воедино, и картина производит впечатление сумбурное. Не знаю, как назвать картину — элитарной или неэлитарной, но ясно, что это — картина для немногих.
       Может быть, эта картина создана для того, чтобы показать за рубежом, что и мы сложно мыслим, что и мы можем сделать картину кинематографически интересно. Хорошо играет актриса, в общем, картина думать заставляет, будут и спорить, но она не производит светлого впечатления.
       (...)
       Г. В. АЛЕКСАНДРОВ: Я очень ценю талант Тарковского. Я участвовал в его продвижении на нашей студии, потому что «Иваново детство» делалось в нашем Объединении. И тогда у нас уже были большие споры о противоречиях между его мастерством и мышлением. Мы очень много работали над той картиной, и это была хорошая картина.
       Здесь все сделано с виртуозным мастерством режиссерским, операторским, актерским, художника. Все детали — это Бенвенуто Челлини, который искусно делает украшения из драгоценных камней. Поэтому мне очень грустно, что его такой огромный талант идет не по той линии. Я ценю его как режиссера, но я хочу сейчас сказать как коммунист. Мы в нашем искусстве стремимся к тому, чтобы искусство возбуждало, чтобы делилось радостями и достижениями в нашем обществе, помогало росту нашего советского человека, строящего коммунизм, показывало бы примеры, которым можно было бы подражать. Искусство наше должно радовать — даже в трагедии. Мы признаем катарсис Аристотеля, ибо после трагедии должна быть какая-то радость — после пережитых трагедий. Я это говорю не потому, что я комедиограф и люблю делать веселые картины. Но здесь нет этого соединения. Здесь есть потрясающе интересные куски Японии, Китая. Но все это не смыкается с тем, что происходит в этом лесном домике, оторванном от нашей советской жизни.
       Это помещено в международные события, но не в нашу жизнь. Домик в лесу, оторванный от нашего общества, эта лампа, которая падает и является как бы символом погаснувшего света, а, может быть, я не понял этот символ так, как думал Тарковский.
       Блок говорил: «Познай, где свет, и ты поймешь, где тьма». В этой картине все время темно, света в ней недостает. Много теневых сторон, психологических недостатков. (...)
       У нас сейчас такое время, когда мы, строители духа, должны строить духовный мир социалистического общества, должны поддерживать и воодушевлять людей.
       Тут все непонятно. Может быть, я слишком стар, чтобы это понять, но я понимаю, что мы должны делать и что это не то направление, которое надо поддерживать. Я беру на себя смелость сказать, что зрители не будут смотреть эту картину. Для того, чтобы объединить все эти философские ходы мыслей, надо обладать большой эрудицией.
       Ценя высоко Тарковского, я считаю, что эта картина не идет по магистральному пути развития нашего советского искусства.
       М. М. ХУЦИЕВ: Я картину «Зеркало» видел раз пять, а то и больше. Но я не буду подробно ее анализировать, а начну с того, на чем кончил предыдущий оратор, и попробую доказать свое намерение.
       Считаю, что эта картина должна получить первую категорию, хотя некоторые заложенные в ней намерения не состоялись. Я не хочу назвать это неудачей или злостным нежеланием художника сделать как можно лучше, но надо иметь в виду, что художник не всегда способен добиться результата в соответствии с той задачей, которую он перед собой поставил. Поэтому я хочу подчеркнуть, что не по злому намерению художника так получилось в картине. (...)
       Многие недостатки в просмотренной нами сегодня картине «Зеркало» Тарковского я не прощаю, но попытаюсь доказать, почему считаю нужным обязательно дать этой картине первую категорию.
       Всё в ней есть. Есть и несостоявшаяся разорванность целого. Есть где-то, может быть, излишне минорная интонация. Но это большое произведение искусства, и автор, я думаю, понимает, что ему не удалось. (...)
       Категорию здесь надо шире рассматривать. Часто совершенно законченные и состоявшиеся произведения, может быть, не заслуживают первой категории...
       Я не сторонник того, что искусство должно разделяться и делаться для узкого круга, но не всегда все, что выходит к зрителю и что легко понимается, то, безусловно, хорошо и достойно зрителя. Очень часто вещь легко доходит до зрителя и легко забывается. А есть вещи, которые будоражат и готовят к восприятию следующих вещей.
       Я хотел бы, чтобы мы отвлеклись от мелочей. Александров сказал о лампе, которая падает и является символом погашенного света. Ей-богу, мне это не пришло в голову. Очень часто мы сами какими-то знаками награждаем произведение, считая, что это несет в себе какой-то особый смысл. Тут это не символ. Это образ, очень осязаемый. Ведь картина говорит о детстве художника. Это мы не можем отбросить. Что такое художник? Это человек, который наделен особым эмоциональным восприятием, непохожим на восприятие тех, из кого не состоится художник, и его формирование эмоциональное самыми странными путями происходит. (...)
       Если наши предки послушают наш сегодняшний диалог, то они многого не поймут, а наши потомки будут говорить на том языке, который мы сегодня не всегда понимаем. Но завтрашний язык рождается внутри сегодняшнего. Некоторые моменты в этом произведении будут понятны людям через несколько лет. Как же этому завтрашнему языку смогут научиться наши зрители, если они смотрят так много примитивных картин?! (...)
       Несмотря на то, что многое в этой картине не состоялось, мы не можем так элементарно судить о ней и о художнике, понимая, что этим самым мы помощи ему не окажем, а, наоборот, зароним в его сердце горечь, что будет несправедливо.
       Считаю, что мы его очень резко критиковали, и думаю, что он это переживет. Я убежден, что Тарковский делает картины сердцем.
       Наряду с жесткой критикой мы оценим высоко картину и не сделаем этим никакой милости, это вполне заслуженно.
       Л. И. ГАЙДАЙ: На мой взгляд, на фоне тех фильмов, которые мы в этой комнате обсуждаем и которым даем первую, вторую категории, это выдающийся фильм. Я не смогу проанализировать фильм, и здесь много говорили о его достоинствах и недостатках. Каждый выступающий по-своему воспринял и символику, и ассоциации. И я тоже нашел свои, и в каких-то местах на меня это эмоционально воздействовало. Я немного старше Тарковского, но все-таки один отрезок исторический мы живем, и очень многие вещи на меня эмоционально воздействуют.
       О зрителе. Да, картина не соберет десятки миллионов зрителей, как не собрали и другие картины. Но она, безусловно, найдет своего зрителя.
       У нас провалилась картина «И было утро, и был вечер». За год ее посмотрело всего полтора миллиона зрителей. А вот на фильм «Зеркало», называйте его элитой или не элитой, но на него пойдут определенные зрители — возможно, это будет интеллигенция, возможно, это будут люди более развитые и подкованные.
       Художник должен, конечно, стремиться создавать фильмы понятные всем. Но есть уголки сознания, восприятия, близкие этому художнику, и они найдут отзвук у миллионов зрителей, которые будут искать и находить в картине что-то свое.
       Я мог бы сказать, что, на мой взгляд, здорово в картине и что не удалось, но голосовать я буду за то, чтобы дать картине первую категорию.
       В. П. СТРОЕВА: (...) Недавно открыто письмо Чаадаева, до сих пор неоткрытое. Он хотел преобразования России, и в этих письмах он любил Россию. И мне кажется, что у Тарковского очень интересный подход в этом плане и очень интересные мысли. И надо сказать, что каждый будет трактовать по-своему. Одни понимают «Медного всадника» как воспевание Петра. Пушкин говорит: «...была ужасная пора...»
       Поэтому надо как-то осторожно, бережно подходить к большим произведениям, большим мастерам. Для меня это произведение высокого искусства, сложного искусства, мучительного, потому что оптимистично большое искусство быть не может, и оптимизма нет в трагедиях Шекспира. Чем глубже человек, чем многослойнее он, тем больше он болеет. Это произведение большой боли, идущее от восприятия тончайших человеческих деталей до высокого восприятия каких-то гражданских идей. И у меня такое ощущение, что эта вещь будет иметь свое продолжение. Это о детстве, которое ждет своего отрочества.
       Н. Т. СИЗОВ: Будем надеяться, что продолжения не будет.
       В. П. СТРОЕВА: Давайте осторожно подходить к таким произведениям.
       Н. Т. СИЗОВ: Есть еще желающие говорить? Нет. У меня есть несколько замечаний перед голосованием.
       Я считаю, что эта картина неудачная у Тарковского, хотя и вчера на обсуждении в Комитете и Союзе, и сегодня здесь раздаются голоса, что это новый шаг, новый шедевр. Нет, это не новый шаг для Тарковского. И, к сожалению, я должен согласиться с теми многими голосами, которые считают, что все-таки Тарковский если не стоит на месте, то действительно идет не туда.
       Конечно, если подходить к искусству, как сформулировала Строева, что большое искусство не может быть оптимистическим, то, может быть, это шаг вперед в его творчестве. Но давайте нашу работу всегда сопоставлять с задачами, которые ставит жизнь. У нас есть студия, есть творческий коллектив, и мы работаем для советского зрителя. Не знаю, может быть, будет у нас время, когда мы создадим экспериментальную студию в Союзе для того, чтобы варьировать разные возможности с точки зрения формы. Но это уже не будет иметь отношения к «Мосфильму», потому что нам не надо забывать, что все-таки по продукции «Мосфильма» всюду судят и о художественном уровне советского кинематографа, и о его направлении, и о позиции советских художников в области кино. (...)
       «Мосфильм» — это заглавный коллектив в кинематографе и то, что можно «Мосфильму», можно всем, потому что это заглавная студия в государстве. Поэтому при оценке нашей работы — и плохой, и хорошей и выдающихся, и средних мастеров — мы должны помнить это обстоятельство.
       Гете говорил: «Через сердце художника проходят все трещины мира». Но Гете также сказал, что важно, чтобы художник смотрел не из глубины этой трещины. (...)
       Дело в том, что мы в заявочных материалах Тарковского и в официальных сценарных материалах первого плана должны были получить совсем иной фильм. А получилось совсем другое — полное отступление от сценарных замыслов, совсем иная трактовка многих событий.
       Известно, что Тарковский талантлив, некоторые товарищи назвали его национальной особенностью. Все это правильно, и все-таки последняя его работа, с точки зрения разработки основной темы нашего искусства, лавров киностудии не прибавит.
       Дело в том, что у Андрея Арсеньевича здесь получилось слишком субъективное отражение тех событий, которые он берет в фильм, — то, что не было в его литературных материалах и в заявочной трактовке его картины.
       Речь шла о жизни страны, о том, как переплетаются судьбы его героев, как личная судьба группы людей, которые проходят через фильм, переплетались с трагическими и радужными событиями в жизни государства. Все это нашло отражение очень бледное и неубедительное.
       Споры идут по многим эпизодам. Хуциев говорил, что смотрел картину пять раз, а я думаю, что мы смотрели эту картину большее число раз.
       Напомню эпизод, связанный с военруком, который вызывал много споров и по которому мы не пришли к единому мнению. Как вы ни говорите, а это все-таки, в сущности, извращенное отражение того периода войны, который еще долго будет дорог каждому. Это нетипичное — это явление абсолютно исключительное. Мы все знаем эту войну и знаем, каким единым порывом был охвачен весь народ — от маленьких до больших. Можно искать разные нюансы, но то, что дети здесь абсолютные кретины — это факт, что военрук кретин — это факт. И трактовка войны оказалась очень обедненной, сугубо субъективной и неточной исторически.
       Я не считаю необходимым говорить по другим эпизодам — точки зрения могут быть разные. Но факт тот, что мы надеялись, когда запускали эту картину, мы видели совсем другую трактовку событий и концепций, и идейную насыщенность картины ждали другую. (...)
       Все-таки художник творит не для себя, если он не хочет, чтобы его творчество осталось только у него в кабинете. В кино мы имеем дело с творчеством массовым, рассчитанным хотя бы минимально на значительную аудиторию зрителей. И в этом плане хоть Гайдай и говорит, что фильм будет иметь своего зрителя, — да, будет иметь, но это будет зритель далеко не массовый. Мы знаем, что шум вокруг картины будет, что будут превозносить Андрея — все это мы знаем. Но миллионного зрителя не будет. А очень хотелось бы, чтобы такой талантливый человек вышел бы на широкого зрителя, и он мог бы много пользы принести своими фильмами. (...)
       Здесь я большого секрета не открою — у Тарковского есть своя точка зрения, он дал интервью в итальянской газете, где сказал, что необязательно делать кино для массового зрителя, можно делать и для узкого круга.
       Может быть, и можно, но нужно ли? Это вопрос другой. (...)
       Что касается категории, то давайте решать, как у каждого сложился взгляд на картину.
       Почему я говорю о второй категории? Потому что художественный совет своим решением определяет не только качество той или иной картины, но и то, идет ли картина в русле современности, отвечает ли она основным требованиям времени, соответствует ли тем задачам, которые стоят перед кинематографом и студиями страны.
       Я буду рад, если картине дадут первую категорию. Дело не в картине.
       Но если говорить по большому счету, если не отрывать искусство от задач, над осуществлением которых мы призваны работать, то выдающейся картину Тарковского нельзя назвать.
       Приступим к голосованию.

       Обсуждение закончилось. Принесли бюллетени для тайного голосования. Проголосовали. Счетная комиссия занялась подведением итогов. Казалось бы, за результат при всей критичности состоявшегося обсуждения можно было не особенно волноваться. Среди членов «мосфильмовского» худсовета нашлось достаточное количество тех людей, кто, пусть и с оговорками, но открыто поддержал Тарковского. Да и те, кто категорически картину не принял, вроде бы не из кокетства обещали, что при голосовании расщедрятся на первую категорию.
       Но вот принесли протокол счётной комиссии, огласили.
       «За первую категорию подано 11 голосов.
       За вторую категорию подано 12 голосов».
       Большинством голосов худсовет «Мосфильма» порешил определить 'Зеркало» шедевром 2-й категории...

       P.S. Из дневника Андрея Тарковского.
       1977. 9 января.
       Решил написать Шауро. Пришло время решать проблему «Зеркала».
       1. Почему фильм, хотя и принят (2-я категория):
       а) не идет в кинотеатрах;
       б) почему он снят с проката и, несмотря на обещание начальства, не выпущен снова;
       в) почему мне объясняют, что прокатчики будто бы не хотят брать фильм, хотя они, куда бы я ни приехал, просят меня помочь им достать хотя бы одну копию;
       г) почему фильм не продан за границу, не взирая на потребность СССР в валюте и большое число предложений на закупку, поступающих в «Совэкспортфильм». Здесь нагромождаются даже искусственные препятствия: вздувают цену до фантастических размеров.
       2. Я хотел бы получить ответы на вопросы: разве «Зеркало» не патриотический, не высокоморальный фильм? Разве он негуманен или, упаси боже, даже антисоветский?
       3. Я получил очень много писем, в которых зрители благодарят меня за «Зеркало» и выражали свое удивление, почему фильм не идет больше в кинотеатрах?
       Почему «Зеркало» замалчивается? Почему он насильственно изгнан с экрана?.. Почему не печатаются критические статьи, способствующие объяснению «Зеркала». Ведь написано их было немало.
       Я устал от подозрений, косых взглядов и оскорблений за моей спиной, инспирированных киноруководством.
       Я прошу ответа на эти вопросы и о реабилитации моего имени, имени как советского режиссера. (...)
       Если этого не произойдет, то я вправе буду предположить, советская культура, советское общество и его руководство считают меня ненужным или недопустимым в своих рядах.
       В таком случае я возьму на себя смелость восстановить свое доброе имя другими средствами.
       5 февраля.
       Вчера Дмитриев рассказал Ларисе по телефону, что французы купили у немцев (Гамбаров) «Зеркало» за 500 000 французских франков. За такие деньги еще никто и никогда не покупал у нас фильмы.

       Глава из неопубликованной книги «Я не встану перед перед этими негодяями на колени...» (история создания фильмов Андрея Тарковского — Документы и свидетельства.)
       Текст публикуется по материалам сайта www.tarkovsky.net.ru

Система Orphus





«Вернуться к оглавлению

  © 2008–2011, Медиа-архив «Андрей Тарковский»