|
|
Тексты » Александр Мишарин. О друге и соавторе (начало).
Александр Мишарин.
О друге и соавторе[*] (начало)
Уже прошло более двадцати лет, как тебя не стало, а я все никак не решусь написать о тебе. Сначала просто не верилось, что ты умер — ты там Далеко, за границей... Ты часто снишься мне, и в моих снах ты по-прежнему живой. То хвастаешься новой летней ковбоечкой, то просто смеешься, открывая мне входную дверь... Все это еще там, на старой квартире напротив Курского вокзала...
Больным, немощным ты мне не снишься — я не видел тебя последние четыре года твоей жизни. Мы расстались с тобой в Риме летом 1982 года. А познакомились в 62-м...
Те же двадцать лет, только живой, родной, дружеской близости. Она — яркая, молодая, открытая жизнь — попрежнему жива в моей душе. Ты никогда не умрешь для меня — самый близкий, великий, родной мне человек. Она — наша совместная жизнь — вплела в себя так много — разговоров, споров, ссор, совместной работы, обид друг на друга, примирений, недопонимания и в то же время безмерной, животворящей радости самого бытия, божественных поисков и откровений.
Их так не хватает мне! Так не хватает Тебя, нашего содружества, когда мы отдалялись, обижали друг друга... а потом с такой же яростью мирились, обнимались, смеялись друг над другом... И все становилось по-прежнему...
Поэтому я не хочу думать о тебе в гробу... Не хочу даже представить тебя на похоронах... Ты для меня остался сияющим, молодым, светящимся добротой и открытостью в те последние четыре дня моего пребывания в Риме — на Вилле Боргезе, в Соборе святого Петра, вечером в каком-то ресторане, где ты угощал меня и двух наших спутниц — Лору Гуэрру и Вику Токареву — вкуснейшим мясом бычков, которые еще в полдень бегали по лужайке.
Помню, как в день моего отлета ты все совал мне деньги: «Купи выпивку в дьюти-фри». Их оказалось так много — ты вывернул все карманы! — что мы всей туристской группой купили два баула самой дорогой (тогда еще непривычной для нас) выпивки и упились за время полета до Москвы.
Я помню твои растерянные, детские глаза, которыми ты смотрел мне вслед, и все не уходил, хотя знал, что опаздываешь на важные переговоры...
И что-то кричал мне вслед, что я уже не мог расслышать!
Поэтому мне сейчас страшно начинать эти страницы... Я боюсь потерять тебя за рассказом о тебе... Написанное ведь становится другой реальностью и невольно встанет между живой памятью и живой твоей жизнью. Оно станет третьим. Между твоей жизнью, моей жизнью и этими строчками!
Но будь что будет, я слишком долго молчал... и много ли мне осталось? Может, уже скоро нас ожидает и новая встреча...
_______________________
Весной шестьдесят второго года я с родителями должен был переезжать в новую квартиру в Измайлово. Я прощался со старым домом в Малом Казенном переулке, куда меня привезли из роддома и где прошли все мои двадцать два года. Однажды вечером, гуляя по своему тенистому переулку, я обратил внимание на незнакомого молодого человека, входящего в наш подъезд. Он был небольшого роста, ладный, какой-то весь подобранный, с внимательным, острым взглядом. На нем были роскошные по тем временам джинсы, пушистый черный джемпер, а его руки были заняты двумя загруженными сумками. Он заметил мой внимательный взгляд и из вежливости чуть кивнул.
Я спросил у соседей, что это за новый жилец в нашем доме.
— А, этот-то... Комнату с семьей снимают. В двенадцатой квартире на третьем этаже.
Потом я еще несколько раз видел этого незнакомца, и мы быстро кивали друг другу и расходились... Мне больше всего запомнилось его острое, с резкими скулами, какое-то чуть хищное лицо, с такими же пронзительными глазами — то ли волка, то ли рыси.
Вскоре я уехал с Малого Казенного переулка, но лицо это — значительное, вся его подобранная, ладная фигура запомнились мне.
Этим же летом я закончил Высшие сценарные курсы и уехал с друзьями в Гагры. Они были тоже кинематографистами, заканчивали ВГИК — было легко, весело, бесшабашно, как только бывает на самом пороге большой и обязательно славной жизни. Говорили часто ночи напролет. Друзья очень хвалили новый фильм «Иваново детство», который я не видел, и называли имя режиссера — Андрей Тарковский. Мне оно ничего не говорило. Потом я прочитал в «Известиях» статью Константина Симонова, в которой была дана почти восторженная оценка фильма, а главное, предрекалось большое будущее его режиссеру...
Вскоре пришло известие, что на Венецианском фестивале «Иваново детство» разделило главный приз «Золотой лев» с фильмом Семейная хроника» Валерио Дзурлини. Для тех лет это было что-то неимоверное... Триумф! Мировая слава... Венец мечтаний всех нас, Молодых кинематографистов, только входящих в Искусство в начале шестидесятых годов.
Вернувшись в Москву, я на следующее же утро побежал к ближайшей киноафише посмотреть, где же идет «Иваново детство». К моему удивлению, я с трудом нашел три-четыре кинотеатра и то на окраине, где показывался этот фильм, к тому же были только утренние сеансы...
Некоторое время я старался смотреть фильм отстраненно, стараясь не поддаваться непосредственным ощущениям: «Что же в нем такого особенного? Почему именно он... Почему?»
Я не заметил того момента, когда меня начал бить озноб!
Какая-то высокая тревожность царила на экране... Дело было не только в сюжете, не только в истории мальчика... Во всем повествовании, в каждом кадре была магия поиска гармонии мира среди крови и грязи войны...
Режиссер как бы нащупывал и осторожно, но все настойчивее вливал в зрителя властную силу изначальной и непобедимой красоты и совершенства мира. Перед ней была бессильна даже война... Он увлекал тебя куда-то в изначальный мир жизни. Где речные утренние туманы... бегущие дети... кони в предутреннем тумане... прекрасное лицо матери... животворящая вода старого колодца...
Я вышел из кинотеатра и ослеп от осеннего солнца. У меня чуть кружилась голова, и чувство глубокого счастья наполняло все мое существо. Я не знал, как назвать такое состояние — пароксизмом от встречи с прекрасным? Ожиданием огромной жизни?.. Почему-то именно моей. Нет, я был в здравом уме, и не все в фильме мне одинаково понравилось, но главное было в другом — я реально увидел, что может сделать человек моего... Моего... поколения. И, значит смогу и я.
Сделав несколько шагов по аллее,я вдруг тихо,но вслух, неожиданно, но убежденно произнес: «Этот человек будет моим другом!»
Впечатление от «Иванова детства» не отпускало меня ни на минуту. Решение стать другом кинорежиссера показалось мне несколько нереальным — я даже не знал, как он выглядит...
И вдруг чудо: на следующий день раздался звонок моего приятеля, молодого поэта Вальки Тура: «Приходи, старик, ко мне. К пяти соберемся. Будет Людка Максакова. Еще кое-кто... — И вдруг совершенно неожиданно: Андрей Тарковский обещал прийти».
Я опешил — Валька Тур никогда не приглашал меня в гости, — кстати, и потом никогда в жизни я не был у него дома.
Ровно в пять я был в большой квартире Туров на улице Горького... Валька был тогда очаровательным, талантливым, остроумным московским плейбоем. Добрым, легким на шутку, полным бесконечных историй, где трудно было понять, где правда, а где выдумка...
Появилась очень красивая Люда Максакова, имя которой уже гремело в Москве... Появились еще какие-то знакомые молодые ребята — все уже знаменитые или подающие большие надежды.
Мы с моим другом и однокурсником (рано умершим) Андреем Вейцлером также значились в ряду подающих большие надежды».
Первая наша пьеса была поставлена в Малом театре. В те дни с успехом шла и вторая пьеса Гамлет из квартиры № 13» в Театре им. Ленинского комсомола с Михаилом Державиным в главной роли. А третья была принята к постановке самим Н.П. Охлопковым.
Но, конечно, имя Андрея Тарковского, на которого собрались все, резко выделялось среди нас. Наши успехи были как бы «доморощенные», а у него первая картина и сразу — мировая слава. Да и уровень фильма говорил, что он уже мастер, а мы пока... так, подмастерья.
Открылась дверь, и Валя Тур ввел нового гостя...
Бог мой! Я узнал в Андрее Тарковском того самого соседа по Малому Казенному переулку, который у нас в доме снимал квартиру...
Он довольно сухо со всеми поздоровался, сел в кресло и отказался от предложенной ему рюмки водки.
— Я уже третий день не пью! — криво усмехнувшись, сказал он. — Завязал!
В доме было уже шумно, что никто не обратил внимания на его слова. Сначала Андрей держался как-то скованно, незаметно, хотя его присутствие сразу почувствовалось в доме...
Но вскоре Тарковский, поморщившись, попросил налить ему рюмку водки и произнес всем собравшимся какой-то ободряющий, остроумный тост. Искренне рассмеялся в конце. Некоторая напряженность спала, Андрея окружили, и я увидел другого Тарковского — вчерашнего «стилягу», нищего завсегдатая «Мюзик-холла», столичного, интеллигентного мальчика...
И в этот момент мне подумалось, что Иван из его фильма — это очень личный герой Тарковского, глубоко спрятанный в его душе образ, мечта о счастливом, бесстрадальном детстве... Что он, так же как Иван, отдает это гармоничное начало только в сны, в творчество, в позывные судьбы. А на поверхности, в жизни, он так же ожесточен, замкнут... Он как стрела, направленная на достижение цели.
Что-то очень сильное и неисправимое переехало через его жизнь, и поэтому он столь колюч, неприступен и нервен в быту.
...Гулянка как-то сама собой, как часто бывало в то время, перебазировалась в ресторан Дома актера. Народу за столом все прибавлялось, кто-то подходил, кто-то присаживался... Все были «свои» — ВТОвские...
Улучив момент, я с горячностью рассказал Андрею о своем впечатлении от его фильма. Помню только, как посерьезнело его лицо и как остановились его глаза на моем лице. Он много пил, много говорил и несколько раз обращался ко мне как к своему товарищу... Мы о чем-то долго разговаривали, он меня с кем-то знакомил...
Конца вечера я не помню... Только ночью, уже дома, я проснулся и увидел, что на соседнем диване на подушке чье-то показавшееся мне совершенно незнакомым лицо.
И я заснул дальше.
Когда я встал около десяти часов утра, то увидел в нашей малюсенькой кухне горячо разговаривавших между собой Андрея и моего отца.
О чем они могли разговаривать — да еще так заинтересованно! — два таких разных человека? Мой отец, которому было за семьдесят пять, коммунист с дореволюционным стажем — и представитель новой волны мирового кинематографа?!
Когда я пошел проводить Андрея до метро, я спросил его, как ему понравился мой отец.
— Замечательный человек. Он на кухне завтраком меня угощал...
— О чем же вы говорили?
— Обо всем, — пожал плечами Андрей и прекратил эту тему.
— Он хотя бы понимает, чем ты занимаешься?
Андрей пожал плечами и только добавил:
— Мой отец мало с нами жил. — Снова замолчал, задумавшись: — Мы о жизни говорили... Обо всей жизни!
Потом он как-то рассказал, что у него родился сын Арсений, что жена с ним у матери в Казани и сейчас он живет один... Что вместе с Андроном Кончаловским они написали сценарий двухсерийного фильма об Андрее Рублеве, но пока его не разрешают...
— Ничего, прорвемся! — улыбнулся он задорно и на прощание дал свой домашний телефон. — Ты звони, не пропадай... Увидимся еще как-нибудь...
Я видел, как он вбежал на открытую платформу станции «Измайловский парк» и стоял, задумавшись. Он уже забыл обо мне. А я все смотрел на его ладную, одинокую фигурку, погруженную в задумчивость, и мне было почему-то пронзительно жаль его.
Мне почему-то стало ясно, что, несмотря ни на что, он очень одинок, и это чувство не покидало меня все последующие двадцать лет нашей дружбы.
Итак, выждав для приличия неделю, я набрал номер его телефона. Сначала он не узнал меня, потом долго извинялся... Я попросил у него почитать сценарий «Андрея Рублева», он сначала замялся, потом назначил на следующий день встречу в кафе «Националь».
Когда мы пришли в кафе, сразу же около Андрея скопилась куча людей, кто присаживался рядом, кто только здоровался и проходил мимо, но, как я понял, Андрей Тарковский — здесь фигура известная, завсегдатай и всеобщая гордость. Потом Андрей познакомил меня со степенным, обязательным Вадимом Юсовым, оператором «Иванова детства», с кем-то еще... Мелькнул Андрон Кончаловский, тогда еще очень полный, громоздкий и очень серьезно относящийся к себе.
Андрей был в хорошем настроении, улыбался, расцеловывался направо и налево, но к концу вечера он помрачнел, замкнулся.
— Что с тобой? — спросил я его.
— Надоело все... работать давно пора...
Когда мы возвращались домой, я понял, что Тарковский был по-настоящему встревожен. «Золотой лев» был весной, а сейчас уже глубокая осень. Ясности с «Рублевым» никакой нет. Сценарий послали читать в ЦК... Деньги от премиальных и постановочных кончились, на днях приезжает жена из Казани, а потом надо и сына брать...
— И сколько это продлится... — он резко передернул плечами. — Одному богу известно... Ну ладно... Прощай. Ты звони... Хотя я ведь некоторое время буду без телефона. Мне квартиру дали. Недалеко от старой. Напротив Курского вокзала. Дай-ка мне твой телефон, я сам тебе позвоню.
Мы расстались, и я понял, что теперь надолго не увижу Андрея.
«Когда он еще позвонит?» Правда, у меня на руках был киносценарий Андрея Рублева» — может, он ему скоро понадобится?
Довольно долгое время мы не виделись. Мне было звонить некуда, а Андрею было явно не до меня. Но наконец-то раздался его звонок, и мы встретились в том же кафе «Националь».
Он спросил, как мне понравился сценарий, я как мог начал хвалить его, но чувствовал, что Андрею это было неинтересно. Он отводил глаза, покусывал ногти на пальцах — это была его обычная привычка, сохранившаяся на всю жизнь! — кивал головой, чуть кривился, когда я уже очень поднимал планку оценки...
На этот раз мы сидели вдвоем, он никого не усаживал за наш столик и вообще был не слишком приветлив к подходящим...
— Все это, конечно, хорошо, — вдруг, изобразив гримасу, как при зубной боли, сказал Андрей. — Но все это уже вчерашнее!
— Ты что, не хочешь снимать «Рублева»? — Ты что, не хочешь снимать «Рублева»?
— Хочу, хочу... — начал отнекиваться он. — Но сценарию уже почти три года. Я уже о другом думаю...
И тут же перешел на другую тему. Начал расспрашивать меня, что я сейчас делаю... Но это было, просто чтобы перевести разговор. Мы тогда вместе с моим соавтором Андреем Вейцлером ставили свою пьесу «Опасная тишина» в Театре им. Маяковского. Я коротко рассказал ему о репетициях, рассказал что-то смешное о театре, об Н.П. Охлопкове, который исключительно хорошо относился к нам и назначил на пьесу лучших актеров — С. Немоляеву, А. Ромашина, Александра и Евгения Лазаревых, замечательных стариков — Анну Яковлевну Москалеву и Сергея Степановича Князева. Мне, как театральному человеку, наверное, удалось смешно и образно рассказывать о театре, и Андрею стало весело.
— Вы — молодцы! В двадцать два года, а уже третью пьесу в Москве ставите. Семьи кормите... — сказал Тарковский с искренним уважением. — А у меня всего один фильм! — шутливо, но[1] без горечи добавил он.
— Один! Но зато какой... — возразил я ему.
— Так может и остаться — один! Все бывает... — пожал плечами Андрей, и я понял, как его волнует судьба «Андрея Рублева».
В тот вечер мы сидели в кафе долго, почти до закрытия. Пошли к метро, на ходу договаривая нашу беседу, начатую в кафе. Тарковского привлекала тогда экзотика, что-то за пределами тогдашнего советского кинематографа. Он рассказывал какие-то сюжеты — все с какой-то необычной, экзотической судьбой героев... Я отмалчивался, отнекивался...
— Сюжет — это, по-моему, сама жизнь... — наконец ответил ему я с явным несогласием. — И чем глубже ты в нее врезываешься, тем глубже и непредсказуемее сюжет!
Он быстро посмотрел на меня и замолк. В пути мы начали почему-то вспоминать, сколько раз каждый из нас был в Третьяковке. И решили на память пройтись по тогдашней экспозиции русской живописи.
Начали мы весело, смеясь и подтрунивая друг над другом, но довольно скоро оба поняли, что мы достойные соперники. Начали с Рокотова и Андропова, с Левицкого и Флавицкого.
— А слева от Флавицкого чья картина?
— «Солдат» Шредера!
Так мы мысленно проходили залу за залой, мимо Крамского и Перова, Репина и Сурикова, Го[2] и передвижников. Мы давно уже вышли на станции «Курская» и, сидя на ступеньках в теплой, ранней ночи, с азартом и удовольствием продолжали бродить по залам вечной Третьяковки, стараясь ни в чем не уступать друг другу.
Наконец Тарковский, прищурившись, решил нанести мне последний удар, будучи уверен, что я не знаю.
— Ну хорошо, спускаемся по лестнице на первый этаж. Справа во всю стену — Демон», а слева небольшая такая картина...
— «Жемчужина», — в один голос выкрикнули мы оба разом!
Тарковский от чего-то сиял, даже одобрительно обнял меня, как ученика, сдавшего труднейший экзамен.
— Запиши мой новый адрес. И приходи завтра. Часиков в пять!
Мы слышали, как за нашей спиной закрываются на ночь тяжелые двери метрополитена...
Потом наступило радостное, благотворное время. Андрей с приехавшей из Казани женой Ирой обставляли, обживали новую, первую в их жизни квартиру. Что-то покупали — раскладушку, ковер, книги, какую-то посуду... Но денег не было, и вскоре пришлось довольствоваться малым — кто что подарит. Помню, как Андрей очень обрадовался подаренной мной старой кровати, которой в нашей новой квартире в Измайлово не нашлось места...
Сначала на ней спала Ира, потом их сын Сенька, потом ее передали в семью сестры Андрея — Марины, так что все молодое поколение Тарковских спало и росло на этой действительно очень удобной и красивой кровати...
Это время помнится мне как время надежд, молодого оптимизма, бесконечных разговоров на новой, светлой кухне... И какой-то взрывной, радостной, почти юношеской энергии Андрея. Словно эта квартира придала ему уверенности в себе, дарила чувство своего места, прикрытой спины. Телефона там еще не поставили и часто приносили телеграммы из ЦК с приглашением прийти в отдел культуры к Георгию Ивановичу Куницыну. Мы с Ирой сидели и ждали его возвращения.
Он приходил какой-то растерянный, задумчивый, злился на наши прямые вопросы. Потом, минут через пятнадцать, начинал сам подробно, как бы проверяя себя и вспоминая по частям весь разговор, рассказывать: «Нет, "Рублева" пока не разрешают... Но вроде и не запрещают. Куницыну сценарий явно нравится... Я ему подробно рассказывал некоторые сцены, как собираюсь снимать... Поэтому так долго и разговаривали...»
Иногда казалось, что фильм вот-вот будет запущен... Но снова телеграмма, снова поездка в ЦК, новый разговор, и снова все непонятно...
«Кто-то явно мне ставит подножку! — вскакивал с табуретки Андрей. — Но кто? Понять бы...»
Но надежда была велика, и через полчаса он словно забывал обо всем этом и разговор перескакивал на что-нибудь другое...
А время шло... Иногда Андрей убегал к кому-нибудь из знакомых в гости. Тогда он дружил с Алешей Гастевым — историком, философом, были и другие знакомые. Но, как я уже понял, близких друзей у него было совсем немного. С Андроном они уже почти разошлись, тем более тот уехал в Киргизию снимать своего «Первого учителя». Он всегда рад был видеть Славу Овчинникова — талантливейшего композитора, который писал музыку к «Иванову детству» (а потом к «Войне и миру» и к «Андрею Рублеву»), но тот был настоящим трудоголиком и редко отрывался от рояля. Потом я узнаю других его приятелей и друзей... Но это будет потом.
А пока, вспоминая то время, у меня перед глазами встает короткое, как вспышка, воспоминание... Узенький, солнечный Барышевский переулок: я вижу идущих почти посередине улицы Иру и Андрея... Они держат, как бы перетягивая друг к другу, большую синюю спортивную сумку, полную белья... Смотрят друг на друга, чему-то смеясь и никого больше не замечая на всем белом свете. И оба такие юные, такие счастливые, что они вместе... Счастливые оттого, что еще все возможно... Я, незамеченный ими, не стал окликать их, а только повернулся и долго смотрел им вслед, пока они не завернули в прачечную.
Ира Тарковская была тогда в самом расцвете своего женского очарования... Вернувшись из Казани несколько располневшей и измученной после родов, она быстро пришла в форму — похудела, оправилась и стала просто прелестной молодой женщиной. Высокая, стройная, с легкими светлыми волосами, с серо-голубыми большими глазами, с очаровательной улыбкой и ямочками на щеках, она была естественна, по-умному проста, образованна, хотя все это она как бы микшировала при людях. Тогда она имела огромное влияние на мужа. Они были сокурсниками, и Андрей оставался для нее не взлетевшей на европейский небосклон звездой первой величины», а простым, очень понятным... И что главное — очень любимым человеком. Иногда она решительно возражала ему в житейских и творческих вопросах, иногда называла его идеи завиральными (впрочем, они такими и были), но так же горячо поддерживала его в главном — в его цельности, в творческой целеустремленности.
Я никогда не помню, чтобы она жаловалась на какие-нибудь денежные или бытовые неурядицы, считая все трудности нормальным, естественным явлением жизни. Сам Андрей гораздо больше переживал из-за своего непонятного положения — больше года без зарплаты, дом пуст, перспективы неясны...
Мне тоже было легко общаться с Ирмой Рауш (таковы ее настоящие имя и фамилия), мы быстро перешли на «ты». Она тогда плохо выговаривала букву «р», и я в шутку издевался над ней: «Скажи слово "Риорита"!»
После неудачной попытки она смеялась и говорила: «Да ну тебя!»
У нее было своеобразное образное мышление, очень далекое от андреевского. Она жила как бы в себе — в своем замкнутом мире. Но этот ее собственный мир был добр, полон каких-то невероятных предчувствий, сказаний, чудесных историй, небывалых фантазий... она была, конечно, прирожденный детский кинорежиссер... Или сказочник... Или человек, живущий среди древних мифов, преданий...
Я навсегда запомнил ее широко открытые, удивленные глаза, когда она была поглощена какой-нибудь необыкновенной историей. И в то же время у нее был почти безукоризненный художественный вкус — даже на то, что было внутренне далеко от нее. Она могла принять и понять сюжеты, замыслы, вроде бы противоречащие ее собственной сущности...
Частенько, в ожидании Андрея, мы сидели вдвоем на их кухне, и она много мне рассказывала — про свое детство, про школу, которую не любила, про своего отца — поволжского немца, очевидно, очень способного и необыкновенного человека...
Мы довольно быстро подружились, но это была другая дружба, чем была у меня с Андреем. Ира была гораздо более одинока, чем Тарковский, и, наверное, поэтому она больше ценила наши отношения.
Из желания сделать ей что-то приятное и произошел конфуз — первая наша ссора с Андреем.
В день рождения Иры, в конце апреля, я зашел в цветочный магазин в Измайлово и увидел там удивительную по красоте (никогда в жизни я не видел ничего подобного!) небольшую корзину цветов — из молодых белоснежных калл и почти черных разнокалиберных роз...От этого великолепия нельзя было оторвать глаз!
Я купил букет и преподнес его Ире: она просто расцвела от такого подарка, поставила цветы на видное место. И тут вернулся Андрей...
— Это что такое?! Как ты посмел моей жене преподносить такую корзину цветов?..
Его лицо буквально перекосило от ярости.
Мы вдвоем с Ирой начали его успокаивать: «Ну что тут такого?» Но Андрей был неумолим — его буквально трясло. Ира же твердо стояла на своем: «Это подарок мне. И цветы просто фантастические! Я очень... очень Саше благодарна!»
Она подошла ко мне и демонстративно чмокнула меня в покрасневшую щеку!
— А тебе не нравится, Андрей?
Андрей встал, обошел несколько раз вокруг корзины, погрыз ноготь правого пальца, дернул плечами раз-другой, потом поднял брови в недоумении, снова посмотрел на цветы и вдруг выпалил:
— Это я должен был тебе ее подарить... А не Сашка!
Да... Глубоки, оказывается, корни шамхалов Тарковских!
Больше я цветов Ирке Тарковской никогда в жизни не дарил. А ну их к лешему!
ПРИМЕЧАНИЯ
[*]Александр Мишарин в соавторстве с А. Тарковским написал киносценарий к фильму «Зеркало». — прим. по книге «Ностальгия. Андрей Тарковский» Сост. П. Волкова. М., 2008.
[1]Здесь, возможно, опечатка, и вместо «но» следует читать «не». — В.Б.
[2]Здесь имеется в виду Ге Николай Николаевич (1831 — 1894). — В.Б.
|
